— А если бы я ушел, не заплатив?

— Одни черт. Деньги для меня ерунда… Я романтик… Я же тебе сказала, что, когда бы не долг хозяйке…

— Хочешь, чтобы я кредитовал тебя?

— А пояснее выразиться не можешь?

— Хочешь, чтобы я уплатил твой долг?

— Не строй из меня дурочку, Начито.

— Ты ей много должна?

— Тридцать золотых! Пятнадцать я ей вернула еще в майский праздник, но эта стерва уверяет, будто ничего с меня не получала. Уплати мой долг и возьми меня на содержание! Преданнее рабыни не найдешь!

— Уж не принимаешь ли ты меня за рабовладельца?

Уставясь на блеск фальшивых своих перстней, дайфа задумалась, что-то вспоминая. Крашеные ее губы прошептали:

— Когда-то у нас уж е был с тобой такой разговор… Помнишь, Вегильяс? Слово в слово.

И, не услышав ответа, несчастная грешница ушла в себя и, словно оцепенев, тупо уставилась на стекляшки своих дешевых колец.

Доносились приглушенные звуки гитары, пение, взрывы смеха, шарканье туфель и хлопки в ладоши, которыми сопровождали свой танец веселящиеся девицы. Слышались крики, беготня, хлопанье дверей. Потом тяжелые хрипы и звук шагов в коридоре. Стук в дверь и голос Тарасены:

— Дверь на задвижку! Сюда ломится Домисьяно со своими песнями! Скорее на задвижку! Он мечется по комнатам и скандалит.

Все еще погруженная в созерцание призрачного богатства на пальцах своих рук, Лупита Романтик вздохнула:

— А вот Домисьяно относится к жизни так, как она того заслуживает!

— Посмотрим, что он скажет, когда наступит пробуждение!

— Боже! Да разве мы не говорили об этом минуту назад, когда ты сам предсказал полковнику ла Гайдара скверный конец?

Вегильяс вскричал:

— Никогда я не выдавал тебе этого секрета!

— Неужто мне примерещилось? Уж верно, нечистый принял тогда твое обличье, Начито!

— Ты ошиблась, Лупита, тебе показалось.

Пение, звон гитары, возгласы и хлопки в ладоши в коридоре приближались. На мотив песни, популярной у жителей равнин, гуляка выводил:

— Господи! Да ведь эту самую песню мы уже слышали с тобой однажды, когда вот так же, как сегодня, валялись в постели!

Истерично — видимо, от душившего его страха — хохотнув, Начо Вегильяс шлепнул свою подругу по заду:

— Лупита, это нарочно для тебя поется… чтобы выбить дурь, которую ты забрала себе в голову!

— Отстань, Вегильяс!

— Это ты отстань…

Пение и перебор гитары раздались под самой дверью. Огни на алтаре заколебались, на крестах и распятьях запрыгали световые блики. Лупита прошептала:

— Начито, ты в добрых отношениях с ла Гандарой?

— Друзья — не разлей водой.

— Так спаси его, скажи, чтобы он бежал, и как можно быстрее!

— Ты-то откуда знаешь, что ему грозит опасность?

— Да мы ведь только что об этом говорили!

— Ничего подобного!

— Можешь в этом поклясться?

— Клянусь!

— Что мы об этом не говорили? Пусть не говорили, значит, ты думал об этом!

От страха глаза у Начо Вегильяса полезли на лоб. Прикрывши руками срам, он соскочил на пол:

— Лупита, уж не водишься ли ты с самим дьяволом?

— Заткнись!

— Отвечай!

— Ничего не пойму! Стало быть, ты хочешь меня уверить, будто мы не говорили о злом конце, который ожидает полковника?

Кто-то заколошматил в дверь, и снова начался шум-гам, и снова песня под гитару:

Дверь от удара ногой распахнулась, и на пороге, бренча на прижатой к круглому животу гитаре, появился полковник. Начо Вегильяс, прикидываясь этаким шаловливым дурачком, присел на корточки и, несколько раз подпрыгнув, проквакал:

— Ква-ква!

Во внутреннем дворике публичного дома в ту ночь все смешалось: поминальные огни и карты, водка и сладкие пончики.

Интерес к картам уже иссякал: уменьшался банк. Он как бы таял на блеклом травянистом сукне в желтых пятнах света, лениво отбрасываемого сальными свечами. Учуяв, что хилые кучки монет больше уже не согревают души игроков, Тарасена поспешила вынести им тростниковой водки и чичи. Начо Вегильяс, радостно встреченный гостями, полураздетый, в расстегнутом жилете, с волочащимися по земле подтяжками, уморительно скакал, изображая в лицах дуэт жабы и лягушки. (Этой «классикой» любил услаждать свой слух тиран Бандерас, когда хотел развеять мрачное свое построение.) Начито, подобно заправскому бродячему актеру, с увлажненными от избытка чувств глазами, принимал поздравления, жал руки, кидался в широко раскрытые объятия. Доктор Поляк, снедаемый завистью к успеху лисенсиата, утешался тем, что показывал обступившим его девицам какие-то карточные фокусы. Эта пестрая тропическая гирлянда изукрашенных бантами обитательниц публичного дома, восторженно перешептываясь, внимала разглагольствованиям велеречивого шарлатана. Девица со скорбным, похоронным выражением лица обходила гостей с подносиком для пожертвовании, поправляя на ходу распахнутое на тощей, жалкой груди платьице; и без того увядшая, без кровинки в лице, она казалась еще более жалкой в своем корсажике из блеклого голубого муслина, этой роскоши нищих похорон. Начито прыгал за ней на корточках и квакал:

— Ква-ква!

На рассвете под аркой Мадрес-Португалес показалась грустная парочка — Слепой Сыч и девица со скорбным лицом. Гасли огни иллюминации. В Порталитос замирали последние всплески празднества: карусель, залитая ярким светом фонарей, совершала последний круг. Слепой Сыч и девица со скорбным лицом, спотыкаясь на каждом шагу, устало переговаривались:

— Более паскудных времен я еще не видывал!

Девица, все с тем ж е похоронным выражением на лице, невпопад ответила:

— Когда-то наступят еще праздники?!

Слепой Сыч покачал головой:

— Пора Кукарачите принанять новеньких, иначе не удержать ей клиентов. Кстати, девица, что приехала из Панамы, имеет успех?

— Для новенькой — никакого. Она ведь, знаешь, из этих… мочалес, одним словом.

— Что значит «мочалес»?

— Словечко придумала одна из заведения Кукарачиты, по прозвищу «Малагенья». Это про тех, кто любит всякие странные выкрутасы…

— Не смей повторять гадости!

Скорбная девица с грустью уставилась на меркнущие звезды:

— А заметно было, как я хрипела?

— Только первые такты. Потом все пошло великолепно. Сегодня ты была в ударе и пела, как настоящая артистка. Поверь, это не просто отцовская похвала! Ручаюсь, что и на настоящей концертной сцене ты имела бы большой успех. Ты так замечательно вытянула: «Пощади меня, надежда…» — просто диво! Нет, нет, ты должна петь в настоящей опере! Разом кончились бы и мои невзгоды. Я бы стал дирижером…

— Как, слепой?

— Ну, сперва я, конечно, сделал бы глазную операцию!

— Ах, папочка, как мы размечтались!

— Неужели мы никогда не доживем до такого счастья?

— Кто знает!

— Ты не веришь?

— Нет, просто не хочу гадать.

— Иной жизни ты не знала и потому так покорна судьбе.

— Так ведь и вы, отец, не знаете другой, более счастливой жизни!

— Я видел чужое счастье и потому хоть чуточку могу представить себе, что это такое.

— В жизни не испытывала чувства зависти, но одному, знаю точно, я бы не завидовала никогда — богатству.

— А чему бы ты завидовала?

— Птичкам! Сидела бы на ветке и пела.

— Полно молоть вздор!

— А вот мы и дома.