Лицо дона Роке, который стоял в окружении недоверчиво все это выслушавших людей, озарилось кроткой улыбкой сельского пастыря, мягко контрастирующей с бороздившими его щеки темными морщинками:

— Простите, генерал, за откровенность. Слушая вас, мне казалось, что я слушаю библейского змия.

Взгляд и улыбка на его морщинистом лице были исполнены такой наивной прямоты, что полностью искупали излишнюю резкость ответа. Зеленая усмешка застыла на устах тирана Бандераса:

— Досточтимый дон Роке, я, признаться, не ожидал от вас подобной иронии. Со своей стороны, я хотел предложить вам искреннюю свою дружбу и протянуть вам руку, но поскольку вы подозревайте меня в лицемерии, то я ограничусь повторением моих извинений.

С этими словами он приподнял шляпу и в сопровождении двух адъютантов направился к двери.

В пространство между двумя рядами гамаков с шутовскими ужимками выскочил лисенсиат Вегильяс. Плаксивым голосим он проквакал:

— Ква! Ква!

Мумия пожевала губами:

— Жалкий плут!

— Ква! Ква!

— Брось паясничать!

— Ква! Ква!

— Побереги свои шутки для других.

— Ква! Ква!

— Кажется, придется прогнать тебя пинком в зад.

— Ква! Ква!

Лисенсиат, подвязав поясом болтавшийся на нем жилет, с умильным выражением на распухшем от слез лице прыгал на корточках, пытаясь разжалобить недавнего своего покровителя.

— Противно на тебя смотреть! Свою болтливость ты не искупишь лягушачьим кваканьем.

— Ваша милость, всему виной магнетическая ошибка.

Носком сапога тиран Бандерас отшвырнул Вегильяса к часовому, стоявшему навытяжку в дверях камеры.

— Я подарю тебе колпак с бубенцами.

— Зачем беспокоиться, ваша милость?

— В этом колпаке ты предстанешь перед апостолом Петром. Давай собирайся, я отвезу тебя в моей карете в Лос-Мостенсес. Мне бы не хотелось, чтобы ты отправился на тот свет, затаив на меня зло. Раз уж нам придется скоро расстаться с тобой навсегда, то, так уж и быть, давай проведем денек в дружеской беседе. Ведь не исключено, что тебя приговорят к смертной казни. Жалкое ты чучело, почему ты так подло поступил со мной? Кто подучил тебя разбалтывать президентские секреты? Что тебя толкнуло на этот мерзкий поступок? Кто твои соучастники? А ну, пожалуй-ка в мой экипаж. Там сядешь по правую от меня руку. Приговор еще не вынесен, и предрешать твою виновность я сейчас не стану.

Дон Мариано Исабель Кристино Керальт-и-Рока де Тогорес, полномочный министр его католического величества в Санта-Фе-до-Тьерра-Фирме, барон де Беникарлес и кавалер Ронды, обладатель стольких орденов, скольких побрякушек не имел ни один цыганский осел в праздничный день, в полдень еще нежился в постели в кружевном чепце и ночной рубашке из розового шелка. Мерлин, любимец хозяина, слизывал с его щек румяна, размазывая их по лицу барона своим языком. На мордочке собачки читались изнеженность и кокетливое жеманство.

Без всякого доклада в спальню приплясывающей походкой вошел Куррито Душенька. Юный андалусец задержался у двери, провел накрашенными ногтями по тулье своей кордовской шляпы и, хлопнув но ней, сдвинул ее набекрень. Таким же небрежным жестом сунул сигару в рот и заговорил шепелявым сан-лукарским говорком, пересыпая речь блестками севильского красноречия:

— Ну и мордашка! Да ты что, решил раскрасить себя к страстной неделе? Мерлин расписал тебя под кающуюся Магдалину.

Его превосходительство с негодованием повернулся спиной к испорченному юнцу:

— Ты решительно неисправим! Вчера ты даже на минуту не соизволил показаться.

— Составь ноту по всем правилам дипломатического искусства. Всего какой-нибудь час назад я вырвался из узилища, как говорим мы, классики.

— Брось, шутки, Kyppo. Я чертовски сердит.

— Разрази меня бог, Исабелита.

— Ты неисправим! Поди, учинил какой-нибудь скандал?

— Нет, лопни мои глаза! Меня устроили на ночевку в застенке, на грубой циновке, и это еще далеко не самое гнусное из того, что они со мной натворили. Шпики заинтересовались моим жильем и перетасовали всю мою переписку.

Полномочный представитель его католического величества приподнялся на подушках и, схватив собачонку за загривок, в сердцах шнырнул ее на ковер:

— Не может быть!

Kyppo посерьезнел:

— Исабелита, берегись, приклеят тебе горчичник на одно место!

— Где ты хранил мои письма?

— В сундуке за семью замками.

— Знаю я тебя, Курро! Ты явился с этими идиотскими россказнями для того, чтобы выудить из меня деньги.

— Увы, это не россказни, Исабелита!

— Тебе не кажется, что ты перешел все границы бесстыдства?

— Спасибо па добром слове, Исабелита, по в данном случае все это целиком дело рук лисенсиата Лопеса де Саламанка.

— Куррито, ты мерзавец!

— Пусть бык меня забодает и растопчет!

— Такие письма приличные люди сжигают! Должны сжигать!

— И тем Не менее всегда сохраняют!

— А что, если тут замешана рука тирана? Страшно подумать! Положение чрезвычайно сложное и деликатное!

— Уж не хочешь ли ты меня уверить, что впервые попадаешь в такое?

— Не береди мою рану! В нынешних обстоятельствах все это может стоить мне карьеры.

— Постарайся отвести удар!

— Я не в ладах с правительством.

— Если нельзя на прямой, то нельзя ли объехать его на кривой? Не мне тебя учить, душа моя!

Полномочный представитель его католического величества выпростал ноги из постели и схватился за голову:

— Если все это просочится в газеты, положение мое станет совершенно невозможным! И без того молчание газет обошлось мне очень и очень дорого!

— Попробуй перехитрить тирана Бандераса.

— Я готов удушить тебя!

— Желание вполне тебя достойное.

— Ты мерзавец, Куррито! Все эти шуточки ты выдумал, чтобы выудить у меня побольше денег! Зачем ты мучишь меня?

— Исабелита, видишь этот крест? Клянусь тебе всем самым для меня святым!

Барон упорно повторял:

— Ты мерзавец, Куррито!

— Брось дурака валять! Клянусь тебе ладанкой, которую моя бедная мать надела мне на шею в тот день, когда я покидал любимую Андалусию!

Сентиментальный отзвук покинутой родины увлажнил глаза Куррито. В тусклых голубоватых яйцевидных глазах его превосходительства вспыхнули иронические искорки.

— Будет об этом! Замени-ка мне лучше горничную.

— Бесстыдница!

Полномочный представитель его католического величества, надушенный и напомаженный, вышел в зал, где его ожидал дон Селес. Чувственный и упадочный скептицизм с литературными сентенциями н афоризмами расцвечивал, подобно румянам, психологический профиль дипломатической развалины, которая и тайниках своего сознания увенчивала врожденное свое любострастна классическими лаврами. Бывая в обществе, он любил при случае, щегольнуть своими извращенными вкусами с откровенным цинизмом римского патриция. На языке у него всегда вертелась какая-нибудь галантная двусмысленная эпиграмма, которой он готов был огорошить своих молодых неискушенных коллег, лишенных фантазии и классической образованности. С нескромной откровенностью он интригующе называл себя жрецом Гебы и Ганимеда.^{117} Под маской фривольного цинизма таился, в сущности, обман, ибо никогда он не был жрецом Гебы. Барон де Беникарлес афишировал эту показную свою склонность, флиртуя в дамском обществе, рассылая направо и налево каламбуры, острые словечки, нашептывая интимные любезности. Женщины его круга находили очаровательным этот ходячий скептицизм в дипломатическом мундире, эти красноречивые параболические орбиты рук, затянутых в лондонские перчатки, сдобренные острословием и улыбками, которые своим великолепием живо напоминали о ювелирном искусстве зубных золотых дел мастеров. Его словечки мигом подхватывались и разносились по городу достигшими осенней спелости матронами: жизнь могла бы быть милостивее к нам, раз уж мы взяли на себя труд родиться. Сколь упростилась бы наша жизнь, если б на свете было поменьше дураков, если б не болели зубы, если б банкиры прощали нам наши долги. Год смерти должен быть установлен единым для всех, как срок призыва на военную службу. Но реформы эти являются, увы, несбыточными: по сравнению с достижениями современной техники Великан Архитектор явно поотстал. Его нужно было бы заменить административным советом из современных немецких и американских дельцов… Словом, полномочный министр его католического величества пользовался в глазах дам славой остроумца и философа. Впрочем, ни их восторженная лесть, ни нежные взгляды не могли совратить этого верного жреца Ганимеда.