Улица бурлила. Индейцы группками собирались вокруг фонарей и тумб с афишами, возвещавшими предстоящий митинг. Дон Теодосио с ядовитой усмешкой отрывисто заметил:

— Кому только нужен этот парад шутов?

Дон Селес. натужно крякнул, наставительно произнес:

— Правительство генерала Бандераса, разрешая эту пропаганду, тем самым как бы свидетельствует свое уважение к любым политическим мнениям. Это акт. который подымает престиж правительства! Генерал Бандерас не боится дискуссий, он охотно поощряет любые споры и обсуждения. Следует напомнить то, что он произнес, разрешая сегодняшний митинг: «Лишь неукоснительное следование закону гарантирует гражданам соблюдение всех их священных прав». Согласитесь, что так мог высказаться только истинно великий правитель! Слова замечательные, и они прочно войдут в историю.

Дон Теодосио дель Арако коротко поддакнул:

— Они того заслуживают!

Мистер Контум взглянул на часы:

— Очень интересно иметь послушать речи. Завтра, конечно, я буду их узнавать. Узнавать других людей — плохо. Свои уши слушать надо.

Дон Селес напыщенно произнес:

— Не стоит вдыхать отравленный воздух демагогических митингов.

— Мне очень интересно слышать дона Роке Сепеда.

Дон Теодосио поспешил желчно заметить:

— Да ведь он безумец! Сумасброд! Кто бы поверил, что человек при таком богатстве мог примкнуть ко всему этому революционному сброду, людям без положения и надежд на будущее.

Дон Селес с напускным сожалением проронил:

— Роке Сепеда — идеалист.

— Значит, его место за решеткой!

— Отнюдь нет: чем больше будет разглагольствовать — тем быстрее скомпрометирует себя!

Дон Теодосио отрицательно завертел головой:

— Вы забываете о той сумятице, которую вызвали в умах крестьян-индейцев проповеди этих подстрекателей. Индеец по природе своей неблагодарен: добро, которое он видит от своего хозяина, он никак не ценит; выражая внешнюю покорность — за пазухой всегда держит нож. Без кнута с ним не обойтись. Поверьте мне, индеец куда ленивее, работает куда меньше и пьет куда больше антильского негра! У меня были негры, и я вас уверяю, что по всем статьям они превосходят индейцев тихоокеанских республик.

Мистер Контум не удержался от могильного юмора:

— Когда б индеец был так ленивый, черт лысый белые кожи знали такой безопасность, как этот рай Пунта-де-Серньентес.

Обмахиваясь шляпой, дон Селес заметил:

— Правильно! Но из вашей посылки следует, что индеец решительно непригоден для участия в политической жизни.

Дон Теодосио кипятился:

— Ленивца и пропойцу индейца может заставить работать и приносить пользу обществу только кнут белого.

В разговор снова вступил американским горнопромышленник:

— Мистер Арако, если желтый опасность существует, то существует он тут, эти республики.

Дон Селес так стремительно выпятил патриотическое свое брюхо, что — подпрыгнула и забренчала всеми своими звеньями массивная золотая цепочка, провисшим мостом соединявшая два жилетных кармана:

— Чтобы не сбиться с пути цивилизации, тихоокеанские республики должны обратить свои взоры к матери-родине! Там, там найдут свою историческую судьбу двадцать латиноамериканских наций!

Мистер Контум скорчил презрительную гримасу:

— Если креол и дальше останется у власти, то пусть говорит спасибо пушкам и кораблям Соединенных Штатов.

Скосив глаз, янки поглядел на изгиб своего носа, походивший на тяжелый клюв попугая ара. А толпа индейцев, ожидающих митинга, бушевала:

— Смерть дяде Сэму!

— Смерть гачупинам!

— Смерть захватчикам!

За соседним столиком сидел редактор «Испанского критерия» и потягивал освежающий напиток из ананаса, водки и содовой, который так прославил содержателя заведения «Метрополь рум». Дон Селес, толстый и неизменно напыщенный, вышел на середину террасы, обмахиваясь шляпой:

— Поздравляю вас с блестящей передовицей! Целиком согласен с главным вашим тезисом.

Редактор, владелец «Испанского критерия», обладал на редкость возвышенным стилем, несколько старомодным, но зато изобиловавшим патриотическими оборотами и формулами, прямо-таки дышащими преданностью богатеям-гачупинам. Дон Николас Диас дель Риверо, человек осторожный и увертливый по натуре, прикрывал свою фальшь грубоватым просторечием жителя долины Эбро. В Испании он слыл карлистом,^{105} покамест не присвоил себе кассу седьмого Наваррского полка. За океаном защищал дело монархической реставрации. Имел два орденских креста, громкий графский титул, собственную ссудную кассу и был начисто лишен каких-либо признаков порядочности.

Дон Селес, вынув изо рта сигару и прижав шляпу к толстому животу, по-приятельски подошел к нему, демонстративно простирая руку:

— Что скажете о сегодняшнем спектакле? Надеюсь, завтра мы прочитаем в вашей газете полный отчет?

— В меру того, что оставит красный карандаш. Да присядьте же, дон Селес: я уже отрядил своих следопытов, и вскоре кто-нибудь из них примчится с новостями. Только бы не пришлось сожалеть о каком-нибудь безрассудном нарушении порядка! На этих революционных сходках страсти, знаете ли, так накаляются…

Дон Селес придвинул кресло-качалку и уселся в нее, продолжая овевать себя шляпой:

— Если чернь взбунтуется, то всю ответственность за это я бы возложил на дота Роке Сепеда. Вы видели этого безумного красавца? Не вредно было бы ему посидеть немного в Санта-Монике.

Редактор «Испанского критерия» доверительно склонился к собеседнику и зашептал, стараясь скрыть волнение за широким таинственным жестом:

— Не исключено, что мышеловка уже для него готова. Какое впечатление произвел на нас визит к генералу?

— Генерала беспокоит позиция дипломатического корпуса. Ему не хотелось бы выходить за рамки законности, и этим, на мой взгляд, объясняется разрешение, которое он дал на устройство митинга… или, быть может, на устройство того, что вы назвали… «мышеловкой»!

— А вам не кажется, что это было бы виртуозным ходом? А вдруг подмеченная вами обеспокоенность президента… Кстати, вот и наш газетный бард Ларраньяга. Сюда, Ларраньяга, сюда…

Газетный бард Ларраньяга был тщедушным безбородым парнем с романтической шевелюрой, в небрежно повязанном шарфе и кольцами на грязных пальцах. Нежное и наивное выражение лица его свидетельствовало о пылкой душе. С застенчивым поклоном он подошел к столу:

— Только что начал говорить лисенсиат Санчес Оканья.

Редактор оборвал его:

— У вас есть записи? Будьте добры: я просмотрю их и отправлю в редакцию. Какое впечатление он произвел на публику?

— На широкую публику — огромное. Были, правда, жиденькие протесты на галерке, но они потонули в рукоплесканиях. Публика ему покорилась.

Дон Селес, попыхивая сигарой, разглядывал звезды:

— А что, лисенсиат Санчес Оканья в самом деле такой замечательный оратор? За те немногие разы, что я слышал его, у меня создалось о нем впечатление как о посредственности.

Газетный бард застенчиво улыбнулся, избегая оценки. Дон Николас Диас де Риверо устремил сверкающие стеклышки своего пенсне на разложенные перед ним листки. Газетный бард Ларраньяга понуро ожидал приговора патрона. Редактор поднял голову.

— Вы лишены политической дальновидности. Как можем мы писать о том, что публика встретила рукоплесканиями выступление лисенсиата Ортиса? Надобно написать так: «Явно пристрастные аплодисменты некоторых близких друзей оратора не могли приглушить общего недоумения, которое вызвало это отнюдь не цицероновское словоизвержение». Чего проще и яснее? Вот так и пишите. Эх, Ларраньяга, с каждым днем вы выказываете все меньше и меньше журналистской прыти!

Газетный бард Ларраньяга робко улыбнулся:

— А я боялся, что малость переборщил в критике!

Редактор продолжал свои замечания: