Карлос Оандо, сын доньи Агеды, был грубый, тупой и трусливый подросток с необузданными страстями. Ненависть и зависть превращались в его душе в самые настоящие болезни.

Мартина Салакаина он невзлюбил с малых лет, а когда Мартин пересчитал ему ребра возле школы, нелюбовь переросла в ненависть. Глядя, как Мартин верхом на лошади въезжает в реку, он мечтал, чтобы лошадь споткнулась в самом опасном месте.

Карлос ненавидел Мартина исступленно, яростно.

В противоположность своему тупому и грубому брату Каталина была умной, приветливой, веселой и очень хорошенькой. Когда она шла в школу в сером платье и в красном берете на белокурой головке, все встречные женщины при виде ее загорелого личика улыбались; все девочки хотели с ней дружить и говорили, что, несмотря на свое высокое положение, она совсем не гордая.

Одной из ее подруг была Игнасия, сестра Мартина.

Каталина и Мартин нередко встречались и разговаривали; с высоты городской стены он видел, как она сидит на веранде своего дома, очень чистенькая и прилежная, играет или учится вязать чулок. Она же постоянно слышала рассказы о проделках Мартина.

— Этот чертенок уже там, на стене, — говорила донья Агеда. — В один прекрасный день он сломает себе шею. Дьявол, а не мальчик! Такой испорченный!

Каталина уже знала, что, когда говорят о чертенке или дьяволе, имеется в виду Мартин.

Однажды Карлос сказал сестре:

— Не разговаривай с этим ворюгой.

Но Каталина не видела ничего преступного ни в том, что Мартин срывает с деревьев плоды и ест их, ни в том, что он бегает по стене.

Она воспринимала это просто как сумасбродство; и ей, с детства отличавшейся инстинктивной тягой к порядку и покою, не нравилось, что Мартин такой буян.

Семье Оандо принадлежал на берегу реки большой сад, обнесенный изгородью из кустов ежевики; в нем росли высокие магнолии и липы.

Когда Каталина, в сопровождении служанки, отправлялась туда за цветами, Мартин нередко шел за ними следом, но у калитки останавливался.

— Входи, если хочешь, — говорила Каталина.

— Ладно. — Мартин входил, сообщал Каталине о своих похождениях, о проделках, которые собирался совершить, и излагал ей высказывания Тельягорри, казавшиеся ему божественными откровениями.

— Ты бы лучше в школу отправился! — говорила ему Каталина.

— Я? В школу? — восклицал Мартин. — Я па войну отправлюсь или в Америку.

Каталина и служанка шли по тропинке в глубину сада, полного розовых кустов, и срезали цветы. Мартин смотрел на них п на плотину, где вода сверкала под солнцем, как жемчуг, а внизу разбивалась в белоснежную пену.

— Если бы у меня была лодка, я бы проплыл там, — говорил Мартин.

Каталина возражала ему:

— Почему тебе всегда одни глупости в голову приходят? Почему ты не такой, как другие мальчики?

— Да, я из них любого побить могу, — отвечал Мартин, словно это все объясняло.

…Весной дорога возле реки становилась просто чудесной. Буки покрывались зеленью молодой листвы, папоротник выбрасывал в воздух свернутые спиралью побеги, яблоневые и грушевые деревья в садах выставляли напоказ свои кроны, засыпанные, как снегом, цветами, из гущи ветвей слышалось пение дроздов и трели соловья. Небо голубое, мягкого, чуть бледного оттенка, а на нем одинокое облако, белое, с четкими очертаниями, точно высеченное из мрамора.

По субботам, в весеннюю и летнюю пору, Каталина и ее подружки отправлялись берегом реки на кладбище, под присмотром какой-нибудь почтенной матроны. Каждая несла корзиночку с цветами; на кладбище девочки, связав из сухой травы веники, наводили чистоту возле могил своих родственников, обметали надгробные плиты и украшали кресты розами и белыми лилиями. Возвращаясь все вместе домой, они глядели, как на небе загораются первые звезды, и слушали жаб, которые бросали в тишину сумерек свой таинственный клич, похожий на звук флейты.

В мае, когда Тельягорри и Мартину случалось во время их прогулок по берегу реки очутиться возле церкви, они часто слышали голоса девочек, распевавших хором песню о цветах девы Марии:

Мартин различал голос Каталины.

— Это Каталина, та, которая Оандо, — говорил он.

— Если ты не будешь дураком, ты на ней женишься, — отвечал ему Тельягорри.

Среди тех, кто чаще других прогуливался по дорожке на городской стене, был один престарелый сеньор по имени Фермии Сораберри. В течение очень многих лет дон Фермин пребывал на должности секретаря муниципалитета Урбии, пока, наконец, не подал в отставку, выдав дочку замуж за богатого крестьянина.

Сеньор дон Фермин Сораберри был высокий, толстый, неторопливый мужчина с отечными веками и одутловатым лицом. Обычно он носил шапочку с двумя свисающими сзади лентами, синюю накидку и легкие ботинки. Особенностью дона Фермина была рассеянность. Он забывал обо всем па свете. Все его повествования обрывались на половине фразы и всегда одинаково:

— Однажды в Оньяте (для сеньора Сораберри городок Оньяте был новыми Афинами. В Испании можно насчитать двадцать, а то и тридцать новых Афин)… однажды в Оньяте мне довелось стать свидетелем чрезвычайно важного и интересного события. Мы собрались все вместе — сеньор викарий, сеньор учитель начальной школы и… — Тут дон Фермин, словно во внезапном испуге, поводил кругом своими большими мутными глазами и спрашивал: — О чем бишь я говорил?.. Дело в том… Я… я потерял нить.

Сеньор Сораберри всегда терял нить. Почти каждый день ему навстречу попадался Тельягорри, они обменивались приветствиями и несколькими словами о погоде и о том, как идут дела во фруктовых садах. Увидев в первый раз Тельягорри в сопровождении Мартина, сеньор Сораберри удивленно воззрился на мальчика, напоминая всем своим видом толстого, добродушного слона.

Он хотел было задать Тельягорри какой-то вопрос, но собрался это сделать лишь несколько дней спустя, потому что сеньор Сораберри всегда во всем запаздывал. Наконец он спросил с присущей ему королевской неторопливостью:

— Чей это мальчик, друг Тельягорри?

— Мальчик? Это мой родственник.

— Кто-нибудь из Тельягорри?

— Нет, его зовут Мартин Салакаин.

— Да ну?! Так это Мартин Лопес де Салакаин?!

— Нет, он не Лопес, — сказал Тельягорри.

— Я знаю, что говорю. На самом деле этого мальчика зовут Мартин Лопес де Салакаин, и он, должно быть, из той лачуги, что возле Французских ворот.

— Да, сеньор, он оттуда.

— Тогда его история мне известна: он был Лопесом де Салакаином и Лопесом де Салакаином останется, а вы, если пожелаете, зайдите завтра ко мне, я прочту вам насчет этого одну бумагу, которую я нашел в архиве муниципалитета и переписал для себя.

Тельягорри ответил, что придет; и действительно, на следующий день, рассудив, что сказанное экс-секретарем может иметь какое-то значение, явился к нему вместе с Мартином.

Сеньор Сораберри к этому времени уже «потерял нить», но он довольно быстро вспомнил, о чем шла речь, велел дочке принести стакан вина для Тельягорри, а сам ушел в свой кабинет и немного погодя вернулся с пачкой старых бумаг, надел очки, откашлялся, полистал бумаги и сказал.

— Ага! Вот она! Это, — пояснил он, — выписка из хроник Иньиго Санчеса из Эспелеты, здесь рассказывается о том, как была пролита в Урбии первая кровь между двумя враждовавшими родами — родом Оандо и родом Салакаинов, автор хроник полагает, что борьба между ними в нашем городе завязалась с конца четырнадцатого или с начала пятнадцатого века.

— А давно это было? — спросил Тельягорри.

— Почти пятьсот лет тому назад.

— Выходит, уже тогда жили Салакаины?

— Не только жили, но и принадлежали к знати.