— Хотел бы надеяться. И все же, дорогой Мариано, я опасаюсь скандала.

— Неужто здешнее общество столь невежественно? Ведь это же смешно и глупо придавать значение подобным пустякам!

Дон Селес кивнул головой, поддакнув:

— Безусловно, и все-таки скандал надо предотвратить.

Барон де Беникарлес презрительно сощурился:

— Какая чепуха! Конечно, не буду от вас скрывать, что этот Куррито меня заинтересовал. Вы с ним знакомы? Советую, между прочим, познакомиться!

Посланник говорил с такой любезной улыбкой, с налетом такой элегантной чисто британской невозмутимости, что у сбитого с толку гачупина не хватило духу продолжать высокопарные свои наставления. Поняв, что они не достигают цели, он пробормотал, теребя перчатки:

— Нет, с ним я не знаком. Но вам, Мариано, я советую заручиться дружбой генерала.

— А вы полагаете, он плохо ко мне относится?

— Полагаю, что вам следовало бы с ним повидаться.

— Это верно. Повидаюсь непременно.

— Умоляю вас сделать это во имя матери-родины, во имя всей нашей колонии. Вы ведь хорошо представляете себе ее состав: по большей части люди грубые, прямолинейные, лишенные какой бы то ни было культуры… Если же вдруг по телеграфу придут свежие политические новости…

— Не премину тотчас сообщить! Желаю всяческих успехов! Воистину, вы великий человек, достойный нового Плутарха.^{120} С богом, дорогой Селес!

— Повидайтесь с президентом республики.

— Сегодня же вечером.

— У хожу с радостной надеждой.

Отдернув занавеску, Куррито Душенька вылетел из своего тайника словно оглашенный:

— Исабелита! Ты была просто гениальна!

Барон де Беникарлес остановил его величественным жестом, исполненным благородного негодования:

— Подобный шпионаж кажется мне возмутительным!

— Посмотри мне в глаза!

— Я говорю серьезно.

— Будет придуриваться!

Нежный зеленоватый полумрак от кедров и миртов, росших в саду, обтекал занавески, едва волнуемые ветерком, пропахшим нардом. Сад вице-королевы расстилался внизу изящной геометрией фонтанов и миртов, прудов и ухоженных дорожек. Черные зеркала прудов среди кипарисных колонн походили на великолепные архитектурные клаузулы. Министр его католического величества с искрой высокомерия в голубом фарфоре глаз повернулся спиной к шкодливому юнцу и, выйдя на выбеленный крытый балкон, какие встречаются только в домах колониальной постройки, вставил в глаз монокль. Из сада устремлялись вверх по балкону сочные стебли вьюнков, а за окнами темнела густая зелень сада. Барон де Беникарлес приник лбом к витражу. Его долговязая, жеманная, англизированная фигура выражала озабоченность. Куррито и Мерлин, не трогаясь со своих мест, созерцали разобиженную Исабелиту, погруженную в акварельный сумрак балкона, любовались причудливыми линиями его конструкции, сработанной из разных сортов пахучего дерева. Невольно приходили на память восточные и бурбонские лаки и менуэты, которые когда-то танцевали вице-короли и принцессы с поэтическим именем «Цветок миндаля». Очарование нарушил Куррито, смачно сплюнувший в сторону:

— Исабелита, сокровище мое, не испорти прическу! Или ты отыскиваешь на своей голове шишку лжи в предвидении вечернего визита? И придется-таки тебе пошевелить задом и сбегать на пару слов к тирану Бандерасу!

— Мерзавец!

— Исабелита, перестань ругаться! Подумаем лучше о спасении.

Его превосходительство полномочный министр Испании заказал карету на половину седьмого. Барон де Беникарлес, надушенный, нарумяненный, при всех орденах и регалиях, одетый с женственным изяществом, положил на столик в приемной свою шляпу, трость и перчатки. Ослабив стеснявший его пояс, он вернулся в спальню, аккуратно, чтобы не помять, задрал штанину и впрыснул морфий. Слегка прихрамывая. он снова подошел к столику и, встав перед зеркалом, надел шляпу и перчатки. В яйцевидных глазах и усталых складках у рта отражалось течение его мысли. Когда он надевал свои перчатки, ему явно вспомнились желтые перчатки дона Селеса. На смену перчаткам явились другие образы, замелькав со скоростью молодых бычков на арене. В сумбурном гуле обрывков фраз и неясных мыслей несколько слов все же связались в прочную цепь, полную эпиграфической силы: подонок… выродок… содомат! И с этого умопомрачительного трамплина мысль делает сальто-мортале и снова повисает в безвоздушном пространства, невесомая, газообразная: «Дон Селес! Осел ты потешный! Чудо глупости! Мысль, растворясь в смутно-радостном ощущении, преобразовывается в последовательно сменяющие друг друга пластические видения поразительной логической стройности и абсурдной конкретности сновидения. Дон Селес в пестром шутовском наряде откалывает номера па цирковой арене. «Это он, он, пузатенький гачупин! Вот шут гороховый! Моя выдумка про Кастелара удалась па славу. Этот болван Селес и впрямь вообразил себя министром финансов».

Отойдя от зеркала, барон прошел приемную и галерею, отдал какое-то распоряжение своему камердинеру и спустился вниз. Его оглушил грохот ослепительного водяного потока. Карета катилась, почти касаясь воды. Кучер, раздув от натуги щеки, с трудом сдерживал лошадей. У дверцы кареты застыл в почтительной позе лакей. В зеленом лунном сиянии, струившемся сквозь редкие облачка, фигуры приобрели отрешенный характер, какую-то бледную жестокую рельефность. Испанский полномочный министр, занеся ногу на подножку, вдруг поймал нужную, но никак не дававшуюся ему прежде мысль: «Если возникнет определенный казус, я не должен ставить себя в нелепое положение; отношение каких-нибудь четырех лавочников меня не спасет. Глупо восставать против мнения всего дипломатического корпуса. Глупо!» Карета катилась. Барон безотчетно приподнял шляпу, И только потом спохватился: «Кажется, кто-то со мной поздоровался, Интересно, кто?» С досадой взглянул на оглушенную музыкой, залитую светом, веселящуюся улицу. Испанские флаги развевались над лавками и ссудными кассами. Выглянув из кареты еще разок, вспомнил почему-то пьяное застолье в «Испанском казино». Затем по крутой спирали опустился на самое дно своего сознания, целиком отдавшись во власть изысканного, щекочущего нервы чувства отъединенности от мира. Замелькали в акробатическом кружении не связанные логически обрывки мыслей, образов, слов: «Эх, назначили бы меня и Центральную Африку, где, слава богу, нет испанской колонии… А все же шут гороховый этот пузатый Селес!.. Лихо это получилось с Кастеларом!.. Быть может, чуточку зло. Стыдновато, конечно. Шутка не из изящных… Но ведь он наверняка заявился с этими проклятыми векселями. Другого выхода не было. Осенило же меня! Долг, понятно, увеличится… Противно и унизительно. Но разве на жалованье, которое платит Каррера, проживешь? Стало быть, и грех невелик».

Раскачиваясь из стороны в сторону, карета въехала на Ринконада-де-Мадрес. Там шел петушиный бой. Стояла сосредоточенная тишина, изредка взрываемая приступами народного веселья. Барон вставил монокль, чтобы взглянуть на толпу, и тут же выронил его. Его литературное мышление, воспитанное на контрастных ассоциациях, унесло его в те далекие годы, когда он служил еще при европейских дворах. Вдруг он почувствовал, как ласковый ветерок донес запах померанцев. Карета проезжала мимо монастыре кого сада. Зелень неба напомнила полотна Веронезе.^{121} Луна плыла в ореоле итальянских, английских и французских стихов. Дипломатическая развалина расшивала на канве горестных и сладостных воспоминаний раз розненные контуры скакавших вразброд мыслен. «Объяснения! К чему они? Разве эти чугунные головы могут попять?» По причудливым законам образного мышления, отдельные слова и всплывавшие в памяти наброски сложились вдруг в сказочно-прекрасную картину путешествия по экзотическим странам. Вспомнилась его коллекция мраморов. Улыбающийся голопузый идол напомнил ему дона Селеса. Мелькавшие образы снова обрели конкретно-словесные связи: «Мне будет жаль покинуть эту страну. С ней связано слитком много воспоминаний. Очень дорогие для меня связи. Было все: и мед и перец. Конечно, жизнь повсюду одинакова… Мужчины, понятно, лучше женщин. Вот в Лиссабоне… Среди юношей встречаются настоящие Аполлоны… Возможно, меня уже никогда не покинет тоска но тропическим местам. Во всем тут есть какая-то особенная прелесть обнаженности!» Карета продолжала путь. Порталиос де-Хесус, Пласа-де-Армас, Монотомбо, Ринконада-де-Мадрес переливались красочными огнями лавок, пестрели серебряными изделиями, индейскими ножами, бусами, столиками с азартными играми.