— Ему очень плохо, — сказал полицейский. — Он меня не узнал. Думаю, что долго не протянет.

Хозяюшка залилась слезами и ушла.

Тьерри доживал последние дни, уйдя в себя. Его внимание было целиком поглощено мелочами. Он смотрел, как падают хлопья снега, оседая на далеких холмах, па крышах и карнизах домов. Они кружились на ветру, вертелись в беспорядочном хороводе. На углу дома висел разбитый фонарь, полуприкрытый шапкой снега. При взгляде на него сердце охватывали тоска и отчаяние. Хайме думал о смерти, которая, видимо, бродит где-то рядом со своей косой, обрывая жизнь тех, кто болен или стар. К вечеру он с большим интересом принимался разглядывать газовый фонарь, мертвенно поблескивавший на углу, потом дома, казавшиеся в сумерках особенно жалкими и серыми, островерхие кипарисы, черневшие на свинцовом горизонте. Через стекла балкона он видел деревья на кладбище Сан-Мартин, и это, казалось, утешало его.

«Я бы хотел, чтобы меня похоронили там, — думал он. — А, впрочем, не все ли равно, где лежать?»

Отправляясь к больному, доктор Монтойа неизменно повторял:

— Он, как все чахоточные, живет в мире грез. Трудно донять, отчего это болезнь дыхательных путей вселяет в человека столько надежд и оптимизма, а заболевание пищеварительного тракта вызывает лишь уныние и тоску.

— Настроение у него веселое, — соглашался Бельтран. — На днях он в шутку уверял, что мыши изгрызли его легкие.

— Возможно, он говорит так потому, что не верит в свою болезнь.

Однако Тьерри не сомневался в том, что он болен и скоро умрет. Он понимал также, что его скудным средствам вот-вот придет конец и тогда его отправят в больницу. Но это не пугало его. Однажды он спросил Сильвестру:

— Что-то деньги никак не кончаются. Откуда вы их берете?

— Мы выиграли в лотерею, — сказала Сильвестра первое, что пришло ей в голову.

— Разве в лотерею выигрывают?

— Как видите, да.

— Допустим. Только не транжирьте все деньги на меня. Отложите часть для детей.

— Не волнуйтесь, мы тратим их не только на вас.

— Вы способны просадить все деньги на мои лекарства. А ведь главное — дети.

Сильвестра в слезах вышла из комнаты и передала Бельтрану слова сеньорито. В ответ муж ее лишь покачал головою, печалясь, что такой хороший человек уходит в мир иной, тогда как кругом полным-полно дуралеев и распутников и все они живы и здоровы.

Тьерри постоянно, словно загипнотизированный, рассматривал портрет Кончи в нарядном туалете: он целовал его и тихо разговаривал с ним:

— Взгляни на своего больного, одинокого, страдающего Хайме. Его покидают последние силы, он умирает. Но если за гробом есть другая жизнь, то мы еще встретимся.

В горячечном бреду перед Хайме развертывалась цепь видений, возникали образы друзей и женщин, которых он любил.

— Что за нелепость! — удивлялся он. — Иногда мне слышатся голоса ангелов, зовущих меня.

Однажды он спросил Сильвестру:

— Она пришла, правда?

Сельвестра застыла на месте, не зная, что сказать.

— Да, да, она пришла. Я слышал ее голос. Но вы ее не впустили, чтобы она не увидела меня в таком плачевном состоянии, верно?

— Да.

— Вот и правильно.

Мозг Тьерри как будто превратился в волшебный фонарь, проецировавший в хаотическом беспорядке различные изображения: в уме его оживали то юношеские воспоминания, годы, проведенные в Нью-Йорке, то события детских лет, прожитых в маленьком кастильском городке, то пение калифорнийских моряков из Сан-Франциско. Эти пестрые видения сменялись чередой перед его мысленным взором, и он словно раздваивался: один Тьерри наблюдал за чудачествами второго.

Однажды утром, когда голова у него была непривычно ясна, Хайме заговорил с Монтойей о своей смерти.

— Разве вас, как писателя, не волнует мысль о том, что будет после вашей смерти? — спросил врач.

— После моей смерти? Какое мне дело до всей этой чепухи?

— Но, дорогой друг, прежде вы думали иначе.

— Что поделаешь! Пока человек живет, он старается жить как можно полнее. Но вот исчезает здоровье, кончаются деньги, уходит женщина. И жить больше незачем. Наступает конец. Тем лучше.

— Не понимаю такого безразличия. Вы же еще способны воспринимать окружающее.

— Даже если бы вы смогли заштопать мое тело и вдохнуть в него жизненную силу еще на несколько месяцев или лет, я все равно не знал бы, чем заняться. Я — словно кукла, у которой сломался завод. Не думайте, что я ополчаюсь на жизнь ради красного словца. Ничего подобного. Если бы у меня оставалась хоть маленькая цель, я стремился бы жить, но у меня ее нет. Единственное мое желание, чтобы все кончилось как можно скорее.

Тьерри по-прежнему пребывал в мрачном и подавленном состоянии, словно бился над какой-то загадкой, которую никак не мог разгадать. Он мало говорил и исхудал так, что стал похож на скелет. Он велел Сильвестре и Бельтрану после его смерти положить ему на грудь портрет Кончи и похоронить с ним. Он распорядился также, чтобы с его шеи не снимали медальон, в котором он носил портрет матери.

— Не беспокойтесь, — ответила плачущая Сильвестра, — мы все сделаем.

Иногда у больного наступали минуты просветления. В это время он ясно воспринимал окружающее и о многом расспрашивал.

— Снег уже почернел? — спросил он однажды.

— Да, — ответил Бельтран.

— Тогда я больше не хочу его видеть.

В самом деле, ослепительно-белый и чистый снег уже потемнел, стал желтоватым и грязным. «То же самое произошло и с моей жизнью», — думал Тьерри.

Потом он еще раз наказал Бельтрану и Сильвестре не снимать с него после смерти медальон с миниатюрой матери и положить ему на грудь портрет Кончи.

— Не думайте об этом, — ответил Бельтран.

Поэт, как называл Хайме доктор Монтойя, уходил с достоинством, хотя врач вначале предполагал, что умирающий будет ныть и жаловаться.

— Я не боюсь смерти, — рассуждал Тьерри. — Допускаю, что в момент кончины я и почувствую страх, но он будет проходить с каждой минутой.

— Сама смерть безболезненна, — заверил его доктор.

— Когда придет пора, сделайте так, чтобы я не мучился долго.

Монтойя пообещал, что, если Тьерри будет метаться и страдать, он даст ему необходимую дозу морфина. Выбрав минуту, когда больной был в полном рассудке и сознании, дон Антолии спросил:

— Как быть с церковью?

— Никак.

— Ты не намерен исповедаться?

— Нет. Я уже не раз исповедовался тебе. Неужели ты хочешь услышать все сызнова?

— Разве ты не оставишь никаких посмертных распоряжений или наказов друзьям?

— Никаких. Мне все равно, попадут мои дурацкие кости в мавзолей или в помойную яму. Фут земли сверху — отличное покрывало.

— Кто бы подумал, мальчик, что все так кончится!

— Известно, что все кончается именно так. И любовь, и борьба, и победы — все проходит. Не изменяет только смерть.

— И у тебя нет никаких желаний?

— Никаких. Единственное мое желание, чтобы все поскорее кончилось.

Тьерри спокойно расставался с жизнью, пребывая в сладком забытьи. Отошел он утром, когда светило бледное солнце. Старик француз, крутивший на улице ручку древней шарманки, проводил его в иной мир звуками сентиментального романса. Спешно вызвали дона Антолина. Он сделал усопшему последнее помазание и прочитал над ним молитву. Сильвестра и Бельтран обрядили тело, надели на шею медальон с миниатюрой матери и положили на грудь портрет Кончи Вильякаррильо, а когда дон Антолин попытался убрать его, они решительно воспротивились. Дон Клементе, художник Диас дель Посо и полицейский Вега провели всю ночь у гроба покойного. Увидев портрет Кончи, Деметриус Беккерианский продекламировал стихи своего любимого автора, обращаясь к даме от лица ее почившего возлюбленного: