Церемония приближалась к фатальному моменту, и я считал секунды. «Сейчас для меня все кончится», — говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые «да» — ее и его. Произнося «да», она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. «Но ведь я жив!» — «подумал я.

Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие — справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения — в утешении я не нуждался, да и не желал его, — но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения, должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку «Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!»

Вскоре после возвращения молодоженов из свадебного путешествия Авель захворал какой-то непонятной тяжелой болезнью, и тогда позвали Хоакина, чтобы он осмотрел его и взялся лечить.

— Я очень боюсь, Хоакин, — сказала Елена, — всю ночь он бредил и в бреду все время звал тебя.

Хоакин осмотрел своего друга со всевозможным тщанием, а затем, взглянув кузине в глаза, сказал:

— Положение серьезно, но думаю, что спасу его. Вот для меня спасения нет…

— Спаси его! — воскликнула Елена. — Знаешь…

— Я все знаю! — ответил Хоакин и вышел.

Елена подошла к постели мужа, положила ладонь на его пылавший от жара лоб; ее самое колотила лихорадка. «Хоакин, Хоакин! — восклицал в бреду Авель. — Прости нас, прости меня!»

— Успокойся, — прошептала ему на ухо Елена, — успокойся; он приходил осмотреть тебя и сказал, что вылечит… Сказал, чтобы ты успокоился…

— Сказал, что вылечит меня?… — машинально переспросил больной.

Хоакин вернулся домой; его тоже била лихорадка, по это была какая-то леденящая лихорадка. «А что, если он умрет?…» — размышлял он. Хоакин, не раздеваясь, бросился на кровать. В его воспаленном воображении проносились картины того, что произошло бы в случае смерти Авеля: траур Елены, свидания с вдовой, ее угрызения совести и неожиданное открытие, которое она совершит однажды, когда вдруг откроет, кто такой он, Хоакин, какое безысходное отчаяние владеет им и как сильно нуждается он в возмещении утраченного счастья, нуждается в ней, Елене, и как она в конце концов бросится ему в объятия и признает, что тот, другой, был лишь случайной изменой, мимолетным увлечением, минутным капризом кокетки, что на самом деле она всегда любила только его, Хоакина, и никого другого. «Но он не умрет! Я не допущу, чтобы он умер, не должен допустить, здесь поставлена на карту моя честь, и, кроме того… мне нужно, чтобы он жил!..»

При этих словах: «Мне нужно, чтобы он жил!» — душа его затрепетала, как трепещет листва дуба, сотрясаемого бурей.

«То были ужасные дни, дни болезни Авеля, — записывал в своей «Исповеди» Хоакин, — дни, исполненные невыразимых мучений. Жизнь его была в моих руках. Я мог просто оставить его умирать, а моги ускорить его смерть, причем ни одна живая душа не заподозрила бы меня, да я бы и не оставил следов, по которым можно было бы меня уличить. В своей медицинской практике я знавал случаи странных, подозрительных смертей, причины которых освещались для меня трагическим светом последующих событий — например, поспешной свадьбы вдовы и другими подобными фактами. Я начал бороться, как еще никогда не боролся с самим собой — с этой ядовитой гидрой, которая отравляла и омрачала мне жизнь. Здесь были замешаны моя честь врача, честь человека, мое умственное здоровье, мой разум. Я понял, что меня терзают когти подкравшегося безумия; я уже чувствовал его жало, вонзившееся в мое сердце. Но я победил. Я спас Авеля от смерти. Никогда еще не был я так счастлив, так душевно спокоен. Избыток несчастья обернулся к моей же пользе. Успех сделал меня счастливейшим человеком».

— Он… твой муж… вне опасности, — объявил в один прекрасный день Хоакин.

— Спасибо, Хоакин, спасибо тебе, — и она взяла его за руку, которую он оставил в ее ладонях. — Ты даже не подозреваешь, как мы тебе обязаны…

— Вы тоже не знаете, скольким я вам обязан…

— Ради бога, не надо, Хоакин… Теперь, когда мы так тебе признательны, не надо ворошить прошлое…

— Да я и не ворошу его. Я очень обязан вам. Болезнь Авеля многому меня научила…

— Ах, так ты рассматриваешь ее как особо интересный случай!

— Нет, Елена, нет, — только как случай со мной!

— Не понимаю тебя.

— Я и сам не понимаю. Просто я хотел сказать, что борясь эти дни за жизнь твоего мужа…

— Называй его лучше Авелем!

— Хорошо. Так вот, борясь с его болезнью, я одновременно изучал свою. И, глядя на ваше счастье, решил… жениться!

— У тебя есть невеста?

— Нет, пока еще нет, но я решил искать. Мне нужно свое гнездо. Поэтому я хочу жениться. Или ты считаешь Елена, что я не найду женщины, которая бы меня полюбила?

— Конечно, найдешь; почему же не найти?…

— Я имею в виду женщину, которая бы меня полюбила…

— Конечно, я так и поняла, конечно, — женщину, которая бы тебя любила…

— Видишь ли, как партия…

— Ну, разумеется, ты очень хорошая партия… молодой, с достатком, впереди у тебя хорошая карьера, скоро ты станешь знаменитостью, ты добр…

— Добр… Но при этом не слишком симпатичен, верно, Елена?

— Почему же, Хоакин?… Откуда ты взял, что несимпатичен?

— Ах, Елена, Елена, где мне найти такую женщину?…

— Которая бы тебя полюбила?

— Нет, хотя бы такую, которая не обманывала меня, говорила мне правду, не смеялась надо мной, Елена, не смеялась бы надо мной… Которая вышла бы за меня с отчаяния, чтобы я ее содержал, и она сама бы это понимала…

— Ты и в самом деле болен, Хоакин. Женись!

— А ты думаешь, Елена, что найдется какой-нибудь человек, который смог бы полюбить меня?

— На свете нет ничего такого, чего нельзя было бы добиться. Каждый человек может найти кого-то, кто его полюбит.

— А я буду любить свою жену? Смогу я ее полюбить? Скажи…

— Странный ты человек, еще бы не хватало…

— Видишь ли, Елена, не быть любимым или не уметь добиться любви — это еще не самое страшное, самое страшное — не уметь любить.

— Вот и дон Матео, наш приходский священник, говорит, что дьявол не умеет любить.

— А дьявол, как известно, бродит по земле, Едена.

— Замолчи, не говори мне об этом.

— Хуже, что я постоянно твержу об этом себе.

— Замолчи, Хоакин!

Пытаясь найти убежище, спастись от терзавшей его страсти, Хоакин отдался поискам жены, заботливой супруги, в чьих материнских нежных объятиях он наглел бы защиту от бушевавшей в нем самом ненависти и на чьей груди он, как ребенок, испугавшийся буки, мог бы спрятать голову, чтобы не видеть адских, леденящих глаз дракона.

Бедная Антония!

Антония, казалось, родилась для материнства: была она самой нежностью, самим состраданием. Каким-то непостижимым чутьем она угадала в Хоакине страждущего, душевного инвалида, одержимого и безотчетно полюбила Хоакина за несчастливую его долю. Она чувствовала какую-то таинственную притягательность в острых, обжигающих холодом словах этого медика, не верившего в человеческую добродетель.