Киньонес, приметная фигура в фойе театров и уборных актрис, считал себя полубогом, человеком эпохи Возрождения, новым Медичи;{241} с видом покорителя женских сердец он одарял дам банальными комплиментами с претензией на язвительность, которые выслушивались с многозначительной миной, хотя на самом деле пропускались мимо ушей.
Был у маркиза и своеобразный Сосия{242} — его друг, комический актер, видевший в Киньонесе свой идеал, подражавший его манере говорить и одеваться и, без сомнения, считавший его безупречным образцом мужчины. Этот лицедей играл в комедиях роль аристократов, видимо, из-за своего сходства с маркизом. Все принимали его за этакого Петрония{243} и новоявленного arbiter elegantiarum. У него была привычка носить перчатки в руке и, садясь, отбрасывать фалды сюртука, что представлялось ему, вероятно, признаком чрезвычайной элегантности и утонченности.
Другим поклонником маркиза Киньонеса и его закадычным другом был Пепито Веларде. Этот корчил из себя аристократа и великого художника одновременно. Веларде писал весьма посредственные портреты, довольно схожие с оригиналом — точь-в-точь раскрашенные и отретушированные фотографии. Он специализировался на изображении разряженных женщин в мантильях с бахромой, с лорнетом в руке, которых он увековечивал на фоне Пласа-де-Торос или ипподрома, в зависимости от приверженности заказчицы ко всему английскому или ко всему испанскому. Пепито умело рекламировал свою живопись в аристократических домах и много зарабатывал, хотя брал за свои труды относительно дешево. Его не грызли сомнения: он был новым Джордано,{244} еще одним Luca fa presto[60].
В облике Пепито, всегда лощеного и одетого по моде, было что-то рыбье: известная рыбообразность всегда считалась в Испании признаком аристократизма. Усы с закрученными кончиками топорщились, волосы — а ла утопленник, то есть прилизанные. Поэтому он был из тех, кто чешет себе голову крайне осторожно, одним пальчиком. Веларде мнил себя Ван-Дейком{245} своей эпохи. На самом же деле он был Ван-Дейком базаров и постоялых дворов.
В середине августа наш художник отправлялся в Сан-Себастьян. Там, танцуя вальс-бостон в казино и нежно наклоняясь то к правому, то к левому плечику дамы, он не переставал нашептывать ей о том, что больше всего на свете мечтает написать портрет своей партнерши в мантилье с бахромой и с лорнетом в руке, дабы увековечить ее на фоне Пласа-де-Торос или ипподрома, в зависимости от… и получить за это деньги. Последнее, конечно, лишь подразумевалось и отнюдь не произносилось вслух в минуты самозабвенного опьянения танцем.
XXI
Иногда неподалеку от компании дона Пако и его друзей усаживались дамы аристократического общества в сопровождении спортсменов. Если верить злоречивой молве, между дамами п их кавалерами существовали интимные отношения. Верховодила в этой группе старая маркиза Калатрава, толстая, рыжая, размалеванная матрона с белесыми глазами, обрюзгшим лицом цвета зажаренного поросенка, почти всегда одетая в бледно-зеленое платье и носившая колье из крупных бриллиантов, а также кольцо с не менее крупными камнями. Ее сопровождали две дочери. Старшая, Виктория, несколько мужеподобная особа, щеголяла в костюме от портного, в рубашке с мужским воротничком и при галстуке. За ней ходила слава лесбиянки. Обычно она кокетничала с одним нарядным тореро, у которого было худое лицо иезуита. Младшая, Лус, смуглая меланхоличная девица с черными, разделенными на прямой пробор волосами, постоянно вела беседы со своим cavaliere servente, маленьким, тощим, желтушного вида аристократом, который всегда был во фраке и напоминал мумию, вышедшую из саркофага.
Появлялись в этой компании некая златокудрая графиня, похожая на рубенсовских женщин, и еще одна дама с грубым деревенским лицом, на котором застыло выражение тупости и какой-то кабаньей свирепости. Муж ее волочился за первой попадавшейся женщиной и не скупился на комплименты.
В числе этих дам часто можно было встретить герцогиню де Аро, маленькую, толстую, плохо одетую особу с совершенно немыслимой прической. Про нее говорили, что она завела у себя в доме оригинальный обычай ежедневно есть косидо с турецким горошком. Это, вне всякого сомнения, был протест истой испанки против французских деликатесов, вроде chateaubriant pom-mes[61] или gigot de mouton[62]. He обходилась сия веселая компания и без весьма гармоничной четы по фамилии Лейвас, оба представителя которой отличались высоким ростом и большой развязностью. Он был гусар и закоренелый игрок, спустивший все свое состояние, она — неисправимая кокетка. Ходил слух, что они уже изрядно надоели друг другу, ведут себя как соперники и, чтобы досадить один другому, делятся воспоминаниями о своих любовных победах.
Лесеа старался показать, что он близко знаком со всеми этими сеньорами, и называл их уменьшительными именами или фамильярными прозвищами: Фифи, Тото, Бэбэ и т. п. Среди кавалеров при этих дамах фигурировали разнообразнейшие представители сильного пола: высокий надменный маркиз, слегка похожий на мавра и говоривший глухим хрипловатым голосом с андалузским акцентом; всегда элегантно одетый салонный хроникер с холеной бородкой; поэт-академик; старая смешная развалина герцог, прослывший растлителем малолетних, и щеголеватый, вечно улыбающийся, довольный собой торговец сукном, по вечерам надевавший фрак и проводивший время в театрах. Светский хроникер, отчеты которого делали его желанным гостем в салонах, был глух и плохо соображал, что происходит вокруг него. Свои статьи он писал чисто механически, повторяя одни и те же общие фразы, — он лишь менял имена в своих штампованных опусах… Этому газетчику недоставало ни ума, ни обаяния.
Поэт-академик мнил себя острословом и душой общества. Устный его репертуар состоял из малопристойных анекдотов, почерпнутых в бульварных изданиях; благодаря им он прослыл в свете человеком с юмором, хотя на деле не имел его вовсе.
Стихотворец и хроникер считали себя отличными игроками в ломбер; старая толстуха маркиза постоянно выигрывала у них, уверяя притом, что ее партнеры — первоклассные ломберисты.
Кавалером, благосклонности которого больше всего добивались дамы, был некий Альфредо де Мендоса, все еще сходивший за молодого человека. Его имя и фамилия были, казалось, заимствованы из какого-то бульварного романа. За изящество и изысканность его в шутку прозвали Альфредиссимо.
Он безумно любил аристократическое общество и успех в салопах, со всеми он вел себя чрезвычайно обходительно и на первый взгляд мог показаться типичным светским угодником, хотя на самом деле вовсе им не был. Любезность его была естественной, п он даже не думал извлекать из нее какую-либо выгоду. Он жил почти исключительно для других, всячески считался со вкусами и наклонностями знакомых и проявлял к ним подчеркнутое внимание, что на первых порах удивляло и настораживало их.
Журналист Эмилио Агилера постоянно подшучивал над Альфредо и его познаниями об этикете.
— Послушайте, — сказал он ему однажды, — мы тут с доктором Геварой спорим по поводу одной вещи.
— Какой же?
— Недавно на бульваре Ла-Кастельяна мы видели четверик в упряжке. Доктор уверяет, что такой экипаж называется Grand d’Aumont, а я ему говорю, что у такого выезда название английское, а не французское.
— Форейторы были? — незамедлительно осведомился Альфредиссимо с необычайно заинтересованным видом.
— Нет.
