— Стало быть, твой совет — забраться в горы?

— Я уже сказал: необходимо отыскать природную крепость, которая компенсировала бы недостаток в бойцах.

— Так-так! Вот что значит наука, военная теория, плоды обучения в военной академии!.. Очень, очень логично. Но послушай, я не ученый, не теоретик, военных академий не кончал. Твой план, Домисьяно, мне не подходит. Как тебе известно, сегодняшней ночью я собираюсь нанести удар но Санта-Фе. Давно я вынашивал этот план, а тут, по счастью, случилось так, что у причала разгружается шхуна. Я гружу на нее своих людей и высаживаю их па берегу Пунта-Серньентес. Потом захватываю врасплох охрану замка, вооружаю заключенных, поднимаю гарнизон крепости. Унтер-офицеры уже на нашей стороне. Таков мой план, Домисьяно.

— Ты ставишь на карту все разом. Сразу видно, что Фабия Максима ты не знаешь.^{95} Изучал ты когда-нибудь хоть одно отступление? Ты забываешь, что хороший военачальник никогда не лезет на рожон, не бросается очертя голову в атаку, прежде чем не обеспечит себе тылы. Вот простейшая основа тактики Фабия. В наших пампасах тот, кто умеет быстро отступать и гибко маневрировать, кто владеет искусством поджога, сможет одолеть любых Ганнибалов и Наполеонов. Пойми, Филомено, что в партизанской войне, которую ведут повстанцы, можно следовать лишь тактике римлян в войне против Карфагена. Понятно?

— Объяснение блестящее.

— Лишь безумец может обрекать горстку людей на верное уничтожение.

— Смелость берет города, а не математические расчеты академиков. Вспомни, как поступали герои войны за независимость.

— Как апостолы. Все они из области народной мифологии, а не военной стратегии. Симон Боливар,^{96} славнейший из них, был никудышным полководцем. Война — это серьезная наука, а не игра в рулетку.

— Именно игра, и притом весьма похожая на рулетку.

— Должно быть, ты и в самом деле рехнулся.

— Возможно! Я не академик и вынужден руководствоваться инстинктом. Итак, двигаюсь на Санта-Фе за головой генерала Бандераса!

— Смотри не сложи свою.

— Поживем — увидим. Время рассудит.

— Ты затеваешь поход тактически неграмотный, что-то вроде бандитской вылазки, против всяких правил военной теории. Ты обязан повиноваться Главной ставке революционных сил. Вместо того чтобы быть послушной частью общего целого, ты подрываешь дисциплину ради личной корысти. Ты самовлюбленный честолюбец. Валяй действуй по-своему, не слушай меня, подставляй под пули своих батраков. Мало тебе их пота, ты захотел еще и их крови. Добро!

— Я взвесил все и, несмотря на ответственность и великие трудности, от замысла своего не отступлюсь. Так велит мне сердце.

— Не сердце, а честолюбие и жажда славы.

— Домисьяно, тебе не дано понять меня. Я хочу прикончить войну одним дуновением, как гасят свечу.

— Ну, а коли тебя ждет разгром? Подумай, какое разочарование посеет это среди наших друзей и каким дурным примером этот разгром послужит.

— Или примером для подражания.

— Разве через сотню лет для учащихся национальных школ. Настоящее, в отличие от истории, требует большей практичности. Впрочем, от препирательств с тобой у меня пересохло и горле. Дай-ка твою флягу!

Полковник отхлебнул глоток, высек огонь и раскурил потухшую сигару, просыпав пепел на круглый, как у тибетского будды, живот.

Маленький отряд, насчитывавший не более полусотни человек, пробирался во главе с хозяином через плавни и мангровые заросли; наконец показалась разгружавшаяся у причала лесопильни шхуна. Филомено приказал шкиперу поднять паруса и идти курсом на Пунта-Серпьентес. Вдалеке устало мигал светящийся глаз маяка. Как только отряд закончил погрузку, шхуна бесшумно выскользнула в открытое море. Проплыла над левым бортом луна, крылатое суденышко резало сверкающую воду, вздымая носом серебряные фонтаны брызг. В тени главного паруса повстанец-негр стянул вокруг себя кольцо слушателей: с певучей драматичностью, вплавляя в слова лирическое «л» вместо раскатистого «р», он декламировал стихи. Разбившись на группы односельчан, партизаны дулись в карты: масляные фонарики вырезали на палубе и крышках люков силуэты игроков. А в тени главного паруса ключом било лирическое красноречие косноязычного негра:

Сплошные пески, агавы, мангровые заросли, кактусы…

Это — Санта-Фе~де-Тьерра-Фирме, или, на старых картах, — Нунта-де-лас-Серньентес.

На вершине поросшего пальмами и гранатовыми деревьями холма, уставившись в бескрайние морские дали, словно провожая заходящее солнце, пламенел изразцами круглых своих куполов Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес. На колокольне без колоколов ощерился блеском штыка часовой. Вывший монастырь Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес, из которого первая революция изгнала монахов, нынче, по иронии судьбы, превратился в ставку президента дона Сантоса Бандераса, пли просто — тирана Бандераса.

Доблестный вояка только что вернулся с несколькими батальонами индейцев из карательной экспедиции в Самальпоа, где он расстреливал восставших. Неподвижно и молчаливо, словно картонный манекен, стоит он у окна, пристально наблюдая за сменой караула на выжженном монастырском поле. В черных защитных очках и священническом галстуке-ошейнике он смахивает на выставленный на обозрение череп. Когда-то Бандерас воевал в Перу против испанцев и оттуда вывез привычку жевать коку,^{98} отчего в уголках его рта всегда скапливалась ядовитая зеленая пена. Сейчас, с высоты далекого от земли окна, смотрит он на ряды индейских стражников, столь очевидно равнодушных к человеческому страданию и смерти. По рядам сновали солдатки и местные молодки. На ходу они рылись в карманах своих передников, пытаясь отыскать среди хлебных крошек и образков щепотку табаку или несколько медяков для уплаты долга в игорном притоне. В небесной сини над полем, залитым густой лиловой тенью, отбрасываемой монастырской громадой, полыхал разноцветный огненный шар. Несколько солдат, жителей дикой сельвы, задрав головы, глазели на него. Санта-Фе торжественно справляла день поминовения усопших. А там, высоко над землей, в далеком окне, хищным филином сторожил свои владения тиран Бандерас.

В широкие монастырские ворота влился строй солдат с примкнутыми к черным стволам штыками. Солдаты вели какого-то окровавленного оборванца. Впереди строя, на правом фланге, сверкала обнаженная сабля майора Абилио дель Валье. Завитки бурых усов придавали и без того волчьему оскалу его зубов, которыми он покусывал шнурок соломенной шляпы, особенно хищный вид.

— Стой!

Поглядывая на монастырские окна, майор выстроил роту. Вперед вышли два капрала; вместо ремней на груди у них крест-накрест висели плети с вплетенным в «хвост» металлическим жалом. Капралы содрали с виновного жалкие лохмотья, прикрывавшие его тело. С безропотной покорностью, с обнаженной спиной, обращенной солнцу, краснокожий опустился в предусмотренную дисциплинарным уставом метровую яму. Капралы закидали ее землей и тщательно утрамбовали; теперь над притоптанным пятачком трагически маячили обнаженный торс, всклокоченная голова и скованные цепями руки. Уткнувшись клином бороды в грудь, истязаемый метал злобные взгляды на капралов, отвязывавших плети. Барабанная дробь возвестила начало привычной казарменной экзекуции: