В павильоне оркестр часто играл произведения Чуэки;^{251} с последними аккордами пасодобля^{252} из «Главной улицы»^{253} или чотиса^{254} «Белый жилет» публика расходилась по домам. Хосефина жила в старом большом доме в центре Мадрида; Хайме часто прогуливался под ее окнами, потом девушка выходила на один из балконов, и у них начинался долгий разговор.

Богач Максимо Пенья Монтальво, предки которого сколотили состояние в Америке, жил на широкую ногу. Это был крепкий, плотный, коренастый мужчина с красным, налитым кровью лицом мясника, с узким широким лбом и вдавленным подбородком, рыжеусый и светлоглазый. Ему едва перевалило за тридцать, он считался заядлым спортсменом и любил щеголять в серых костюмах. Образование он получил в Париже. Ввиду врожденного дефекта речи и приобретенной в юношеские годы привычки он произносил «р», грассируя, па французский манер.

Максимо всегда тянуло к аристократам, но в его наружности не угадывалось даже намека на какой-либо аристократизм: он смахивал на извозчика или французского кабатчика. Максиме был начисто лишен присущего, например, сеньору Куэльяру изящества и тонкости персонажей Эль Греко; не было в нем и ничего рыбьего, что, как мы уже говорили, весьма характерно для испанской аристократии. Максимо водил знакомство с людьми, принадлежавшими к сливкам мадридского общества, и со дня на день ожидал, что ему пожалуют дворянство. Человек богатый, он не стеснял себя в расходах и тратил немалые деньги на женщин. Ходили слухи, что он состоит в интимной связи с очень красивой сеньорой, маркизой Вильякаррильо. Сплетники уверяли также, что Пенья Монтальво, близкий друг графа Арасены, был когда-то одним из многочисленных любовников его супруги. Знакомые считали Максимо широкой натурой. По их словам, он всегда готов дать взаймы другу и вообще рад помочь кому угодно, лишь бы друг или проситель принадлежали к аристократии или имели к ней хоть какое-нибудь отношение. Сам Максимо объяснял подобное ограничение тем, что друзья у него водились лишь среди людей высокопоставленных.

Познакомившись с Тьерри и узнав, чем тот занимается, Монтальво почувствовал к нему острую антипатию. Этот латиноамериканец был в душе честолюбцем и карьеристом и не одобрял ни поведения юноши, ни его самого, человека другого сорта, наполовину янки, не похожего на Максимо ни обликом, ни характером. Пенья был из тех карьеристов, которые постоянно приспосабливаются к среде и особенно уважают те нормы поведения, которые установило светское общество, а теперь ему вдруг довелось встретить честолюбца совершенно иной школы, более смелого, свободного от сомнений и предрассудков и идущего напролом, подобно тому как индеец с мачете в руках пробирается по девственной сельве, срубая все, что преграждает ему путь.

Пенья Монтальво проведал о том, что в ранней юности Хайме за какую-то скандальную историю исключили из коллежа в Ангулеме. Что это была за история, какого сорта — высоконравственный Максимо не знал, однако предположил, что дело шло о чем-то непристойном — видимо, о гомосексуализме. Не ограничившись одними предположениями, богач поделился своим открытием с друзьями. Слух распространился и вскоре дошел до Хайме, который в ту пору особенно боялся уронить себя в глазах Хосефины. Услышав о сплетне, Тьерри был совершенно убит и долго не знал, какие меры принять. По зрелом размышлении он написал Пенье Монтальво учтивое письмо. Стоило лишь латиноамериканцу вежливо ответить на него, и неприятной истории был бы положен конец. Однако спортсмен питал к Тьерри антипатию и вместо того, чтобы отказаться от роли распространителя оскорбительной сплетни, составил ответ в самых наглых выражениях, откровенно давая понять, что отнюдь не считает это обвинение абсурдным.

Вероятно, он решил выказать свое презрение Хайме, выслуживаясь перед своими приятелями-аристократами, сильно задетыми дерзостью молодого писателя и тоном его статей.

Прочитав письмо, Тьерри почувствовал себя так, словно его ударили хлыстом. Он чуть не задохнулся от ярости, а когда приступ гнева прошел, Хайме впал в состояние крайней подавленности. Он пе мог ни есть, ни спать. Его страшила мысль о том, что он не проявляет решимости и упускает инициативу. Для него настала минута испытания, а он бездействует! Он казался самому себе трусом, человеком малодушным, мягкотелым, безвольным и ничтожным.

На третий день после получения письма от Пеньи Монтальво Хайме с утра не находил себе места. Наконец, после ужина он твердо решил покончить с этой историей, развязаться с ней любым способом. Он выпил несколько рюмок коньяку, оделся, сел в экипаж и, готовый ко всему, явился в парк Буэн-Ретиро.

В тот день общество было взбудоражено сенсационным известием об убийстве председателя кабинета министров на одном из курортов северного побережья. Сообщение об этом событии появилось во всех вечерних газетах. «Ла Корреспонденсиа де Эспанья» приводила все подробности покушения, совершенного, как предполагалось, итальянским журналистом. Люди оживленно обсуждали преступление, хотя, по всей видимости, не очень-то сожалели о гибели прославленного государственного мужа.

Говорили они о том, имеет ли некий политик шансы стать преемником убитого. В тот вечер упомянутый политик, прогуливаясь по парку, выглядел веселее, чем обычно. Улыбающийся, элегантный, с тщательно расчесанной бородой, он ходил с компанией своих приятелей и бесцеремонно разглядывал дам сквозь стекла очков. Он слыл хитрецом и макиавеллистом, но сегодня его лицо выдавало радость по поводу случившегося, хотя она никак не вязалась с тоном его только что опубликованного в прессе письма, в котором он скорбел о гибели великого государственного мужа и расценивал ее как подлинное национальное бедствие. Можно было, конечно, подумать, что он делает хорошую мину при плохой игре, однако были основания предполагать, что для него лично игра складывается не так уж плохо.

По центральной аллее прохаживался один из членов прошлого правительства. Он казался атлантом, сошедшим с портала в стиле барокко. Этот длиннобородый, с огромными ногами гигант в цилиндре и с сигарой во рту шествовал в окружении трех-четырех своих приближенных, с виду похожих на наемных убийц или шулеров.

Тьерри был настолько поглощен своими заботами, что пропустил мимо ушей сенсационную новость. В этот вечер ни Хосефина, ни ее отец не появились в садах Ретиро. Не было здесь также Карлоса Эрмиды и Монтеса Пласы.

Хайме несколько раз прошелся по аллее. Оркестр играл вальс Штрауса «Голубой Дунай», и гуляющие, шаркая ногами по песчаной дорожке, невольно подстраивали шаг под ритм музыки.

Проходя мимо Тьерри, Пенья Монтальво и его друзья то ли не заметили молодого писателя, то ли сделали вид, будто не замечают, и Хайме почудилось, что кое-кто из гуляющих с усмешкой указывает на него. Видимо, клевета уже расползлась в аристократической среде и, может быть, дошла до семейства Хосефины.

Когда юноша проходил мимо группы женщин, знакомых Пеньи Монтальво, ему показалось, что одна из них, маркиза де Вильякаррильо, иронически улыбнулась. Маркиз де Киньонес и Пепито Веларде прошествовали рядом с ним и не поздоровались. Навязчивая идея мешала Хайме видеть мир в истинном свете. На самом деле никто и не думал о нем. Тьерри с отчаяния вознамерился выкинуть какую-нибудь глупость. В этот момент в одной из групп гуляющих он заметил дона Пако Лесеа, незаметно подошел к нему и попросил уделить несколько минут для разговора: он хотел посоветоваться с ним. Хайме рассказал ему обо всем.

Убийство премьер-министра — происшествие исключительного значения, однако для дона Пако куда более важное значение имели вопросы чести. Карточная игра и дуэли представлялись старому цинику самыми крупными событиями в жизни, все остальное лишь сопутствовало им и было сущим пустяком. Старик проявлял чрезвычайную щепетильность в тех нелепых столкновениях, которые тогда именовались поединками между кабальеро. Дон Пако несомненно понимал, что дуэли давно уже утратили свою былую серьезность и представляют собой лишь пантомиму, разыгрываемую глупыми марионетками для того, чтобы выставить себя напоказ и привлечь к себе внимание. Тем не менее дон Пако обожал сие псевдо-рыцарское зрелище и подготовку к нему.