Душой вечерних сборищ были Тельягорри и Пичия^{136}. Пичия — достойный приятель Тельягорри — являлся его полной противоположностью. Тельягорри был тощ, Пичия — толст; Тельягорри одевался в темное, Пичия — в светлое, возможно, для того, чтобы подчеркнуть свои объемы; Тельягорри слыл бедняком, Пичия — богачом; Тельягорри был либералом, Пичия — карлистом; Тельягорри не переступал порога церкви, без Пичии не обходилось ни одно богослужение; однако, несмотря на столь многочисленные различия, Тельягорри и Пичия чувствовали себя родственными душами, которые всегда готовы заключить братский союз за стаканом доброго вина.

Когда оба эти оратора таверны Аркале начинали говорить по-испански, у них появлялось нечто общее, а именно — сильный баскский акцент. Не было никакой возможности заставить их произносить испанские слова правильно.

Тельягорри не испытывал большой любви ко всему, что связано с церковью, и стоило ему пропустить пару лишних стаканчиков, как он тут же начинал поносить священников. Казалось естественным, если бы Пичия возмутился поведением своего собутыльника, но он не только не возмущался, как подобает человеку верующему и к тому же получающему доход от торговли восковыми свечами, а напротив, подстрекал своего друга на самые крепкие выражения в адрес викария^{137}, церковных служек и пономаря.

Но викария из Арбеа, которого клерикалы считали либералом и сумасшедшим, Тельягорри уважал. Этот викарий имел обыкновение, получив свое жалованье, разменивать его на серебро и насыпать посреди стола кучу монет, куча получалась небольшая, потому что жалованье было невелико. А затем каждому, кто обращался к нему за помощью, викарий, предварительно поворчав на просителя как следует, попрекнув пороками, а иной раз и оскорбив, выдавал по своему разумению; когда в середине месяца куча монет исчезала, он принимался раздавать кукурузу или фасоль, по-прежнему браня и оскорбляя просителей.

Тельягорри говорил:

— Он не то что наши здешние священники, им бы только жить побогаче да подношения хорошие получать.

Неуклюжесть, отличавшая Тельягорри, когда он изъяснялся по-испански, уступала место легкости, быстроте и остроумию, стоило ему только перейти на баскский. Тем пе менее он предпочитал говорить по-испански, так ему казалось изысканней.

Любое слово звучало остротой в устах этого старого болтуна; если мимо таверны проходила хорошенькая девушка, Тельягорри так смачно причмокивал, что все покатывались со смеху.

Сделай это кто-нибудь другой, он показался бы пошляком и грубияном, но у Тельягорри все выходило иначе; старик обладал врожденными изяществом и деликатностью, которые спасали его от грубости.

Тельягорри был также сочинителем куплетов и, когда напивался, сам же и пел их, хотя и скверно, неблагозвучно, зато вкладывая в слова бездну лукавства.

Две его любимые песенки были гибридами баскского и испанского языков; переведенные буквально, они не имели особого смысла, но в его исполнении значили все. Одна из них, вероятно, придуманная им самим, звучала так:

В устах Тельягорри это означало, что кругом одни мошенники.

Вторую песню старик приберегал для торжественных случаев, и начиналась она так:

Пропев эти слова, Тельягорри отвешивал комический поклон и продолжал гнусавым голосом:

А затем добавлял, как важное заключение к сказанному ранее:

Понять, каким неосмотрительным шагам Наполеона не должна подражать Манолита, было нелегко. Манолита, по всей вероятности, не имела даже самого отдаленного представления о существовании героя Аустерлица, но это обстоятельство не мешало песне в устах Тельягорри звучать очень мило.

Для тех минут, когда Тельягорри бывал под хмельком или совсем пьян, он имел в запасе еще одну песню; в ней воспевалось Вергарское соглашение^{138}, и завершалась она так:

Нелестное пожелание, адресованное матери Изабеллы II, свидетельствовало о том, что ненависть к Марии-Христине проникла даже в самые глухие уголки Испании.

Возле большой дороги, у въезда в новый город и, следовательно, за пределами каменной стены, стоял самый старинный и аристократический дом Урбии — дом Оандо.

В течение долгих лет Оандо являлись единственным знатным семейством города; в отдаленные времена они были крупными землевладельцами и основателями капелланий, затем превратности судьбы и гражданская война уменьшили их доходы, а прибытие в Урбию других богатых семейств лишило Оандо того полного превосходства, каким они ранее пользовались.

Дом Оандо стоял не у самого большака, его отделял от дороги обширный сад, в котором возвышались, как стражи, шесть замечательных лип. В промежутках между толстыми стволами этих деревьев росли старые розовые кусты; весной их украшенные цветами ветви напоминали гирлянды.

Куст вьющихся чайных роз разбросал свои побеги по фасаду дома и увивал его, словно виноградная лоза, придавая древнему зданию изящность и легкость. Кроме роз, в саду, с той его-стороны, которая соединялась с огородом, росли еще, небольшой рощицей, сирень и бузина. В апреле и мае они зацветали, и тогда благоухающие белые соцветия перемешивались с лиловыми гроздьями.

На фасаде родового жилища, над большим центральным балконом, красовался фамильный герб из красного песчаника; на нем были высечены барельефные изображения двух волков на задних лапах с отрубленными человеческими руками в зубах, и мощный дуб. На языке геральдики волк знаменует жестокость, дуб — почтенную древность.

Судя по геральдическим знакам семейства Оандо, это был древний род, лютый со своими врагами. Если верить некоторым старым преданиям, герб сообщал чистейшую правду.

Задняя кирпичная стена дома, с застекленной верандой, рамы которой совсем почернели, выходила на овраг; за оврагом поднималась гора, согласно данным географической карты провинции, — высотой в две тысячи футов; внизу, на склонах ее, было разбросано несколько крестьянских усадеб; выше, на скалах, почти лишенных растительности, кое-где виднелись дубы и рощицы поддуба.

Семейство Оандо состояло из матери — доньи Агеды и двух ее детей — Карлоса и Каталины.

Донья Агеда, женщина хрупкая, болезненная, фанатически религиозная, была очень слабохарактерна и по части домашнего хозяйства вечно находилась в подчинении у какой-нибудь старой служанки, а по духовной части — у своего духовника.

В ту пору духовником ее был молоденький священник по имени дон Феликс, человек с виду спокойный и мягкий, который, однако, под плащом евангельской кротости скрывал туманные мечты о власти.