— Скажи, Росарио, считаешь ли ты, что женщина должна держать свое слово, или нет?

— Я не помню, чтобы я вам давала слово.

— Да не об этом речь, а о том, должна ли женщина держать данное ею слово.

— А, вы говорите о другой, о той женщине…

— Да о какой угодно. Как ты думаешь?

— Ну, я ничего в таких делах не понимаю.

— Неважно.

— Хорошо, раз вы настаиваете, скажу — лучше всего не давать никакого слова.

— А если оно уже дано?

— Не надо было этого делать.

«Видно, — сказал себе Аугусто, — мне эту девочку с места не сдвинуть. Но раз уж она здесь, пустим в ход психологию, проведем эксперимент».

— Садись сюда! — Он показал на свои колени. Девушка повиновалась спокойно и без смущения,

как будто это было договорено и предусмотрено. Аугусто, напротив, сконфузился и не знал, как начать психологический эксперимент. И, пе. зная, что сказать, он стал… действовать. Он прижал Росарио к своей груди и покрыл ее лицо поцелуями, говоря про себя: «Кажется, я теряю хладнокровие, необходимое для психологических исследований». Потом неожиданно остановился, успокоившись, слегка отодвинул от себя Росарио и вдруг спросил:

— Но разве ты не знаешь, что я люблю другую женщину?

Росарио молчала, пристально глядя на него, и только пожала плечами.

— Разве ты не знаешь? — повторил он.

— А какое мне теперь дело?

— Тебе нет дела?

— Сейчас нет! Сейчас, мне кажется, вы любите меня.

— И мне тоже так кажется, но…

И тут случилось нечто неожиданное, нечто не предвиденное Аугусто в его программе психологических исследований Женщины: Росарио крепко обхватила его за шею и стала целовать. Бедняга едва успел подумать: «Теперь экспериментируют надо мной; эта девочка занимается исследованием мужской психологии». И, не сознавая, что он делает, Аугусто дрожащей рукой стал гладить ноги Росарио.

Вдруг Аугусто поднялся, приподнял Росарио и бросил ее на диван. Она позволила ему это, лицо ее пылало. А он, держа ее руки в своих, замер, глядя ей в глаза.

— Не закрывай глаза, Росарио, не закрывай, ради Бога! Открой. Так, так, еще больше. Дай мне увидеть в них самого себя, такого маленького…

И, увидев себя в ее глазах, как в живом зеркале, он почувствовал, что первое возбуждение немного улеглось.

— Дай мне увидеть в них себя, как в зеркале, увидеть себя таким маленьким… Только так я узнаю себя, когда увижу себя в глазах женщины.

А зеркало смотрело на него как-то странно. Росарио думала: «Этот мужчина, мне кажется, не похож на остальных, наверно, он сумасшедший».

Вдруг Аугусто отодвинулся от нее, оглядел себя, потом ощупал и наконец воскликнул:

— А теперь, Росарио, прости меня.

— Простить? За что?

И в голосе бедняжки Росарио слышалось больше страха, чем других чувств. Ей хотелось убежать, но в голове пронеслось: «Когда мужчина начинает говорить или делать нелепости, один Бог знает, куда его занесет. Этот способен убить меня в припадке безумия». И слезы выступили у нее на глазах.

— Вот видишь? — сказал Аугусто. — Вот видишь? Прости меня, Росарио, прости меня, я не знал, что делаю.

А она подумала: «Чего не знают, того не делают».

— А теперь уходи, уходи!

— Вы меня гоните?

— Нет, я защищаюсь. Я не гоню тебя, нет! Боже упаси! Если хочешь, уйду я, а ты останешься здесь, чтобы ты видела, я не гоню тебя.

«Ей-Богу, он не в своем уме», — подумала она, и ей стало жаль его.

— Уходи, уходи и не забывай меня, хорошо? — Он ласково взял ее за подбородок. — Не забывай меня, не забывай бедного Аугусто.

Он обнял ее и страстно поцеловал в губы. Уходя, девушка посмотрела на него с тайным страхом. И, едва она вышла, Аугусто подумал: «Она меня презирает, без сомненья, она меня презирает; я был смешон, смешон, смешон… Но что она знает, бедняжка, о таких вещах? Что знает она о психологии?»

Если бы бедный Аугусто мог в ту минуту читать в душе Росарио, он приуныл бы еще больше. Ибо наивная девушка думала: «Я готова когда угодно уступить такой часок той, другой шлюхе».

Возбуждение снова охватывало Аугусто. Он чувствовал, что потерянное время не вернется и не вернутся упущенные возможности. Злость на самого себя поднялась в нем. Не зная, зачем он это делает, лишь бы занять время, он позвал Лидувину, но, когда он увидел се перед собой, спокойную, дебелую, с лукавой улыбочкой, его пронзило такое необычное ощущение, что он со словами: «Уходи, уходи, уходи!» — выскочил на улицу. Он испугался, что не сможет сдержать себя и набросится на Лидувину.

На улице Аугусто успокоился. Толпа — как лес, она сразу ставит человека на место.

«Все ли в порядке у меня с головой? — думал Аугусто. — А вдруг в то время, как мне кажется, что я прилично иду по улице, как все нормальные люди — а что такое нормальный человек? — на самом деле я кривляюсь, жестикулирую и гримасничаю, а люди, которые, как мне кажется, идут, не замечая меня, на самом деле все на меня смотрят, смеясь или сожалея? А вдруг сама эта мысль — признак безумия? Неужто я сумасшедший? А даже если и так, что из того? Если человек с добрым сердцем, чувствительный, порядочный не сходит с ума, значит, он совершеннейший болван. Кто не безумен, тот либо глупец, либо негодяй. Это, конечно, не означает, что глупцы и негодяи не могут сойти с ума».

«Мое поведение с Росарио, — продолжал он свои размышления, — было смешным, попросту смешным. Что она подумала обо мне? А какое мне дело до того, что подумает такая девчонка! Бедненькая! Но с каким простодушием она мне покорялась! Да, физиологическое существо, ничего, кроме физиологии, и никакой психологии. Бесполезно брать ее как морскую свинку или лягушку для психологических экспериментов. Самое большее — для физиологических… Но разве психология, особенно женская, есть нечто большее, чем физиология или, скажем, физиологическая психология? Есть ли у женщин душа? А мне для психологических экспериментов не хватает технической подготовки. Я никогда не был ни в одной лаборатории, кроме того, у меня нет аппаратов. А психофизиология требует аппаратуры. Так что, я сошел с ума?»

Облегчив свою душу такими уличными медитациями среди озабоченной толпы, безразличной к его печалям, Аугусто почувствовал себя спокойней и вернулся домой.

Аугусто отправился к Виктору, чтобы поиграть с его запоздалым сыном, отдохнуть, созерцая новое счастье этой семьи, а заодно и посоветоваться насчет своего душевного состояния. Оказавшись с приятелем наедине, он спросил:

— А как обстоит дело с тем романом или — как ты назвал его? Ах, да, руманом, — который ты писал? Я думаю, после рождения сына ты его забросил?

— Вот тут ты и ошибся. Именно потому, что я стал отцом, я снова к нему вернулся. И в руман я изливаю свое хорошее настроение,

— Не прочтешь ли мне что-нибудь?

Виктор достал рукопись и прочел приятелю несколько отрывков.

— Друг мой, да тебя подменили! — воскликнул Аугусто.

— Почему?

— Потому что здесь есть вещи почти непристойные, а иногда просто порнографические.

— Порнографические? Ни в коем случае! Да, здесь есть места грубоватые, но не непристойные. Иногда кто-то появляется обнаженным, но ни один не раздевается… Зато здесь есть реализм.

— Реализм — да, но еще и…

— Цинизм, не так ли?

— Да, цинизм!

— Но цинизм — не порнография. Мои пряные сценки — только способ возбудить воображение, чтобы заставить читателя глубже анализировать действительность; эти сценки… педагогичны. Именно педагогичны!

— И немного гротескны!

— Действительно, с этим не спорю. Я люблю буффонаду.

— А она в глубине всегда мрачновата.

— За что и люблю. Шутки мне нравятся только мрачные, а остроты — только похоронные. Смех ради смеха всегда вызывает у меня досаду и даже страх. Смех — не что иное, как подготовка к трагедии.

— Ну, а мне грубая буффонада отвратительна.

— Потому что ты одинок, Аугусто, одинок, пойми меня хорошенько, очень одинок… Я так пишу, чтобы лечить других… Пет, нет, я пишу только потому, что мне приятен сам процесс, и если моя буффонада развлечет читателей, я буду вознагражден сторицей. Но если буффонада поможет мне направить на путь излечения какого-нибудь одинокого человека вроде тебя, одинокого вдвойне…