И вдруг, изменив тон, со слезами в голосе он проговорил:

— Пожалей меня, Авель, пожалей! Пойми, что все смотрят на меня косо, враждебно, все отворачиваются от меня… Ты молод, счастлив, избалован… Тебя обожают женщины… Оставь мне Елену… Пойми, что к другой меня никогда не потянет… Оставь мне Елену…

— Но если я и оставлю ее…

— Постарайся устроить так, чтобы она выслушала меня, чтобы узнала меня лучше; скажи, что я умираю по ней, что без нее я не проживу и дня…

— Ты не знаешь Елены…

— Знаю вас обоих! Поклянись богом, что не женишься на ней…

— Кто тебе говорил о женитьбе?

— Ах, так все это, значит, только для того, чтобы заставить меня ревновать? Если так, то она всего-навсего записная кокетка… Хуже, чем кокетка, она просто…

— Замолчи! — рявкнул Авель.

Интонация была такой, что Хоакин невольно замолк, удивленно уставившись на друга.

— Так нельзя, Хоакин, ты решительно невменяем!

И Авель ушел.

В «Исповеди» у Хоакина записано: «Я провел ужасную ночь, ворочаясь с боку на бок, кусая подушку, поминутно вскакивая пить, — вода была в кувшине на умывальном столике. Меня трясла лихорадка. Временами я забывался, погружаясь в кошмарные сны. Я хотел убить их обоих и обдумывал это убийство, словно схему новой пьесы или романа, изобретая все новые детали ужасной, кровавой своей мести, разговаривая со своими жертвами. Временами мне казалось, что Елена просто хотела насолить мне и вскружила голову Авелю, чтобы посмеяться надо мной, а в действительности она никого не могла любить. Ведь она была всего-навсего куском бездушной, самовлюбленной плоти. И я мечтал о ней более чем когда-либо, с большей страстностью и вожделением, чем когда-либо, В одном из кошмаров мне приснилось, что я овладел ею, а рядом лежало распростертое, бездыханное тело Авеля. Ночь превратилась в нескончаемый ураган кровавых замыслов, бессильной ярости, грязных вожделений. Под утро, измучившись вконец, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить. Ненависть? Тогда я еще не решался дать название этому чувству, не хотел признаться, что оно родилось вместе со мною, что оно было предопределено… Той ночью я породил в своей душе ад».

— Елена, — говорил Авель, — мне не дает покоя мысль о Хоакине.

— А что такое?

— Когда я сообщу ему, что мы собираемся пожениться, не знаю, что он станет делать. Хоть сейчас и кажется, что он успокоился и как будто примирился с нашими отношениями…

— Спасибо ему и на том.

— Но ведь, по правде говоря, с нашей стороны это было не совсем хорошо.

— Как? И ты тоже? Да разве мы, женщины, должны превращаться в покорных животных, которых можно брать и одалживать, нанимать и продавать?

— Нет, но…

— Что — но?

— Ведь это он познакомил меня с тобой, чтобы я на-», писал твой портрет, и вот выходит, что я воспользовался…

— И очень хорошо, что так случилось! Разве у меня были какие-то обязательства по отношению к нему?; А даже если б и были! Каждый стремится к своей цели.

— Да, по…

— Как? Ты жалеешь? Послушай… Даже если теперь ты бросишь меня, теперь, когда все знают, что ты ухаживаешь за мной, что мы почти жених и невеста и что со дня на день ты должен просить моей руки, я все равно не пойду за Хоакина. Ни за что! Он мне противен более чем когда-либо! У меня хватит искателей — их у меня вот столько, сколько пальцев на обеих руках. — И с этими словами она воздела крупные свои руки о удлиненными, веретенообразными пальцами, те самые руки, которые с такой любовью писал Авель, и потрясла ими перед его лицом.

Авель взял эти руки своими жесткими ладонями, поднес их к губам и приник к ним долгим поцелуем. Затем поцеловал ее в губы…

— Успокойся, Авель!

— Ты права, Елена, не будем омрачать наше счастье мыслями о том, что чувствует и из-за чего страдает несчастный Хоакин.

— Несчастный! Он всего лишь завистник! — Но есть сорт зависти, Елена…

— Ничего, пусть погрустит!

И после минутного недоброго молчания она добавила:

— Утешим его тем, что позовем на свадьбу…

— Елена!

— А чего же тут плохого? Он мой кузен и твой ближайший приятель, друг детства; ему мы обязаны нашим знакомством. Если ты его не пригласишь, приглашу я. Если он не придет — хорошо. Если придет? Тем лучше!..

Когда Авель сообщил Хоакину о своей женитьбе, тот ответил:

— Так и должно было случиться. Другого я не ожидал.

— Ты ведь хорошо понимаешь…

— Да, да, я понимаю, уж не считаешь ли ты меня безумцем или завистником? Я все понимаю и желаю вам счастья… Сам уж я не смогу быть счастлив…

— Ради бога, Хоакин, только не об этом…

— Ладно, поставим точку. Сделай Елену счастливой, и пусть она сделает счастливым тебя. Я вам уже простил…

— Правда?

— Святая правда. Хочу вас простить. Попробую как-нибудь устроить свою жизнь иначе.

— А если я отважусь пригласить тебя на свадьбу от своего…

— И от ее имени, не правда ли?

— Да, и от ее тоже.

— Понимаю. Я приду умножить ваше счастье. Приду непременно.

В день свадьбы Хоакин прислал Авелю в подарок пару великолепных пистолетов с богатой золотой насечкой. Прислал как художнику.

— Он прислал их для того, чтобы ты мог пристрелить меня, когда я тебе надоем, — заметила Елена будущему своему супругу.

— Что ты говоришь, Елена?

— Кто разгадает его мысли! Он всю жизнь что-то замышляет…

«В дни, которые последовали за днем, когда он сообщил о женитьбе, — записал в своей «Исповеди» Хоакин, — я себя чувствовал так, словно душа моя превратилась в лед. И лед сковывал сердце. Меня сжигали языки ледяного пламени. Я с трудом дышал. Ненависть, холодная ненависть к Елене и в особенности к Авелю каменила меня, холодная ненависть, корни которой обвивали мою душу. Она выросла во мне, эта ненависть, как злой плевел, и корни ее оплели мою душу. Но нет, даже не плевелом была она во мне: она вошла в мою душу, холодная и огромная, как айсберг, или, вернее, моя душа вмерзла в этот айсберг ненависти. И был тот айсберг настолько кристально чистым, что я видел все сквозь его жуткую прозрачность. Я полностью, например, сознавал, что по-своему они совершенно правы, в том смысле по крайней мере, в каком люди понимают свою правоту; я понимал, что никаких прав на нее не имел; что не позволено и невозможно силой расположить к себе женщину; что раз они любят друг друга, они должны пожениться. Но в то же время я очень хорошо ощущал, что это именно я их подвигнул не только на знакомство, но и на любовь; что именно презрение ко мне толкнуло их в объятия друг друга, что решение Елены во многом объяснялось желанием заставить меня пояриться и пострадать, вызвать во мне зависть, унизить меня до Авеля — до удивительного его эгоизма, который никогда не позволял ему взволноваться чужими страданиями. Непроизвольно и незаметно для самого себя он просто не отдавал себе отчета в том, что существовали другие люди. Все мы существовали для него в лучшем случае на правах модели. Он даже и ненавидеть-то не умел — настолько был полон самим собой.

На свадьбе душу мою сжигала ненависть, сердце обратилось в лед, да и весь я был охвачен смертельным страхом в ожидании, что, услышав «да» новобрачных, лед расколется на тысячу кусков, сердце мое разорвется к я паду мертвым или сойду с ума. Я шел на свадьбу, как осужденный — на эшафот. И то, что там произошло со мной, было ужаснее самой смерти; нет, лучше, куда лучше было бы умереть!

Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок — ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, — пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. «Спасибо», — сказала она. Для меня это звучало как «бедный Хоакин!». Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. «Я ценю твою жертву», — продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. «Нет, жертва тут ни при чем, — ответил я, — я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату». Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.