— Меня тоже раздражает тон поучения.

— Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским «я». Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я.

— До некоторой степени.

— Как это — до некоторой степени?

— Вначале тебе кажется, что ты их ведешь, ты направляешь, но под конец ты убеждаешься, что это они тебя ведут. Очень часто автор становится игрушкой в руках героев.

— Может быть, но в этот роман я собираюсь вставить все, что придет мне в голову, и будь что будет.

— Так это будет уже не роман.

— Да, это… будет… руман.

— А что такое руман?

— Однажды я слышал рассказ Мануэля Мачадо,^{61} поэта и брата Антонио Мачадо,^{62} о том, как он пришел к дону Эдуардо Бено^{63} с сонетом, написанным александрийским стихом или еще каким-то еретическим образом. Прочел он сонет, а дон Эдуардо говорит ему: «Но ведь это не сонет!» — «Да, сеньор, — ответил ему Мачадо, — это не сонет, а сонит». Поскольку мой роман не будет настоящим романом, то он будет… как я сказал?.. рамон, нет-нет, руман, да, руман! И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра… Я изобретаю новый жанр — а чтобы изобрести новый жанр, надо просто придумать новое название, — и даю ему любые правила, какие мне угодно. И побольше диалога.

— А когда персонаж остается один?

— Тогда… вставим монолог. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герой.

— Знаешь, Виктор, мне приходит в голову, что ты выдумываешь меня самого?..

— Быть может!

Когда они расстались, Аугусто шел и говорил себе: «А что же такое моя жизнь: роман, руман или еще что-нибудь? Все, что происходит со мной и со всеми вокруг меня, это действительность или вымысел? Быть может, все это только сон господа или еще кого-нибудь и сон рассеется, как только он проснется, а потому мы молимся и возносим к нему гимны и песнопения, чтобы усыпить его, убаюкать? Быть может, литургия во всех религиях — это всего лишь способ продлить сон господа, дабы не проснулся он и не перестал нас видеть в своих снах? Ах моя Эухения, моя Эухения! И моя маленькая Росарио…»

— Здравствуй, Орфей!

Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.

— Сеньорито, — сказала Лидувина, — там вас дожидается Росарита с выглаженным бельем.

— Почему ты сама не рассчиталась с нею?

— Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…

— Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.

— Да, но… В общем, вы меня понимаете.

— Лидувина! Лидувина!

— Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.

— Иду.

— Привет, Росарита? — воскликнул Аугусто, — Добрый вечер, дон Аугусто. — Голос девушки был невозмутим и спокоен, как и ее взгляд.

— Почему же ты не рассчиталась с Лидувиной, как прежде, когда меня не бывало дома?

— Не знаю! Она просила, чтоб я подождала вас. Я думала, вы хотите со мной поговорить.

«Наивность или что-то другое?» — подумал Аугусто и минуту помолчал.

Наступила стеснительная пауза, наполненная тревожной тишиной.

— Я хотел бы, Росарио, чтоб ты забыла то, что я тебе тогда сказал, чтобы ты не вспоминала об этом, понимаешь?

— Хорошо, как вам будет угодно.

— Да, то было безумие, безумие… я не понимал, что делаю, что говорю… как и сейчас… — И он стал приближаться к ней.

Она поджидала его спокойно, словно заранее покорившись. Аугусто сел на диван, позвал ее: «Иди сюда!» Велел ей сесть, как в прошлый раз, ему на колени и стал смотреть ей в глаза. Она спокойно встретила его взгляд, но вся трепетала, как листочек на ветру.

— Ты дрожишь, девочка?

— Я? Нет. Мне кажется, это вы, — Не дрожи. Успокойся.

— Не доводите меня снова до слез.

— Не верю, ведь тебе хочется, чтобы я снова довел тебя до слез. Скажи, у тебя есть жених?

— Зачем вам это знать?

— Скажи, есть?

— Жених? Нет, жениха у меня нет!

— Но неужели ни один парень еще не ухаживал за тобой?

— Видите ли, дон Аугусто…

— И что ты ему сказала?

— Есть вещи, которые не рассказывают.

— Ты права. Скажи, а вы любите друг друга?

— Ради Бога, дон Аугусто!..

— Послушай, если ты будешь реветь, я уйду.

Девушка прижалась головой к груди Аугусто, пытаясь скрыть слезы. «Как бы эта девчушка не упала в обморок», — подумал он, поглаживая ее по волосам.

— Успокойся, успокойся!

— А та женщина? — спросила Росарио, не поднимая головы и глотая слезы.

— Ах, ты помнишь? Так вот, та женщина окончательно мне отказала, Я никогда не владел ее сердцем, но теперь я потерял ее окончательно!

Девушка подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо, как будто желая удостовериться, правду ли он говорит,

— Вы хотите обмануть меня, — прошептала она,

— Зачем мне тебя обманывать? Ах, вот оно что? Ты уже ревнуешь? Но ты же сказала, что у тебя есть жених!

— Я ничего не говорила.

— Успокойся, успокойся! — и, посадив ее рядом на диван, он поднялся и стал расхаживать по комнате.

Но, взглянув на нее снова, он увидал беспомощную, дрожащую девушку. Он понял, что она совсем беззащитна, что она сидит напротив него на этом диване, как подсудимый перед прокурором, и близка к обмороку.

— Да, — воскликнул он, — чем ближе, тем безопасней! Он снова сел, снова посадил ее на колени, обхватил

обеими руками и прижал к груди. Бедняжка положила руку ему на плечо, словно ища опоры, и опять спрятала лицо у него на груди. Но, услышав, как сильно бьется его сердце, она встревожилась.

— Вам плохо, дон Аугусто?

— А кому хорошо?

— Хотите, я позову, чтоб вам принесли лекарство?

— Нет, нет, не надо. Я знаю свою болезнь. Мне надо отправиться в путешествие. — И помолчав: — Ты поедешь со мной?

— Дон Аугусто!

— Не говори «дон»! Ты поедешь со мной?

— Как вам будет угодно.

Туман нахлынул на Аугусто: кровь начала пульсировать в висках, грудь сдавило. И, чтоб избавиться от этого смятения, он стал целовать Росарио в глаза, так что ей пришлось закрыть их. Вдруг Аугусто вскочил и, опустив ее, сказал:

— Оставь меня! Оставь! Я боюсь! м Чего вы боитесь?

Неожиданное спокойствие девушки еще больше испугало его.

— Я боюсь — не знаю кого, тебя, самого себя. Всего, чего угодно! Лидувины! Послушай, сейчас уходи, уходи, но ты ведь вернешься, не так ли, ты еще вернешься?

— Как вам будет угодно.

— Ты отправишься со мной в путешествие, да?

— Как прикажете.

— Уходи, уходи сейчас же!

— А та женщина…

Аугусто бросился к девушке, которая уже поднялась на ноги, схватил ее, прижал к груди, приник сухими губами к ее губам и, не целуя стоял так некоторое время. Потом отпустил:

— Ступай!

Росарио вышла. И едва за ней закрылась дверь, как Аугусто, усталый, словно прошел долгий путь по горам, упал на кровать, погасил свет и начал свой монолог: «Я солгал ей и самому себе солгал. Всегда так бывает! Все только фантазия, и ничего больше. Если ты говоришь, значит — лжешь, а если говоришь с собой, то есть если ты думаешь, зная, что думаешь, ты лжешь себе. Нет иной истины, кроме физиологической жизни. Слово, этот продукт общества, было создано для лжи. Я слышал от нашего философа, будто истина, как и слово, — продукт общества; все в нее верят и таким образом понимают друг друга. Всякий продукт общества — это ложь».

Тут он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его руке, и воскликнул: «А, ты уже здесь, Орфей? Ты-то не лжешь, потому что не разговариваешь; я даже думаю, что ты не ошибаешься, не лжешь себе. Хотя, как домашнее животное, ты должен был заразиться от человека. Мы ведь только лжем и важничаем. Слово было создано, чтобы преувеличивать наши ощущения и впечатления… а быть может, чтобы мы сами в них поверили. Слово и любые условные движения, как поцелуй и объятья. Мы только играем, каждый играет свою роль, все мы — персонажи, маски, актеры! Никто из нас не страдает и не радуется так, как сам об этом говорит, хотя, быть может, даже верит в это. Иначе было бы невозможно жить. В глубине души мы преспокойны. Как я сейчас, разыгрывая свою комедию в одном лице, актер и зритель одновременно. Убивает только физическая боль. Единственная истинна — физиология человека, здесь нет слов, нет лжи…»