Жене дона Флорестана, полной меланхоличной блондинке, было за сорок. Звали ее Элоисой, и родом она была из Пуэрто-Рико.

— Мой муж с большой симпатией отзывался о вас, — сказала она Тьерри.

— Он вел себя со мной и высшей степени великодушно.

— Именно поэтому я и обратилась к вам. Больше мне не от кого ждать бескорыстного совета.

Сначала донья Элоиса поведала Хайме о запутанных делах, оставшихся после смерти мужа, затем рассказала о себе. За старого ростовщика она вышла совсем девочкой. Дома дон Флоре-стан был ревнивцем и деспотом. Она жила как в заточении, не общаясь с людьми и развлекаясь лишь сочинительством стихов да игрой на рояле. Вести расследование обстоятельств гибели мужа за свои деньги пуэрториканка не собиралась.

— По-моему, убийцы были обыкновенными налетчиками и, быть может, даже не думали его убивать, а просто хотели ограбить, — заметил Тьерри.

Донья Элоиса не согласилась с ним и показала письмо, найденное в бумагах покойного. Оно, несомненно, могло послужить ключом к разгадке преступления. Это было анонимное послание, в котором дону Флорестану угрожали публикацией каких-то писем и назначали встречу в час ночи у стены ипподрома в начале Чамартинской дороги.

Не желая возобновлять дело, донья Элоиса не отнесла письмо следователю. Анонимка была написана карандашом. На конверте стоял местный штемпель. Бумага была в линейку и очень напоминала ту, какой обычно пользовался Бельтран, покупавший ее на маленьком базаре на улице Браво-Мурильо, где продавались также конверты, чернила, детские игрушки, трости, шляпки и туалетные принадлежности. Поглядев на анонимное письмо, Тьерри невольно подумал, что убийство вполне могло быть делом рук Клоуна и его приятелей.

После долгого разговора донья Элоиса сердечно рассталась с Хайме и на прощанье попросила его зайти еще раз. Дела дона Флорестана были очень запутаны. Поместья он записал на имя родственницы доньи Элоисы, деньги и ценности — на другого человека, и разобраться во всех этих ухищрениях было не так-то легко. Тьерри обещал пуэрториканке, что, несмотря на свою занятость, зайдет к ней и по мере сил постарается помочь ей в делах.

Дома он рассказал Бельтрану о письме, посланном ростовщику, о сорте бумаги и о своих подозрениях насчет Клоуна и его приятелей.

— Не удивлюсь, если так оно и есть на самом деле, — ответил Бельтран. — Клоуна, Горбуна и Моряка что-то давно не видно. Наверно, куда-нибудь смылись. А старикашку они запросто могли пристукнуть.

Несколько дней спустя он спросил Хайме:

— Слыхали?

— Что случилось?

— Моряк, Клоун и Горбун недавно заходили к донье Па-ките, а вчера их видели в экипаже сеньора Бенигно расфранченными и с чемоданами; они ехали на Северный вокзал.

Все это с еще большей вероятностью свидетельствовало об участии налетчиков в убийстве дона Флорестана, а также позволяло предполагать, что донья Пакита была до некоторой степени замешана в этом деле.

Конча Вильякаррильо снова уехала к себе в имение, и Тьерри почувствовал себя как грешник в аду. Вскоре он сильно простудился, у него поднялась температура и началось кровохарканье. Кровь была очень светлая, почти розовая, и Хайме, не усмотрев в этом ничего страшного, решил, что у него просто что-то с горлом.

Между тем война в колониях подходила к концу, каждый день приносил сенсационные новости. Тьерри горячился, яростно поносил янки и совершенно не думал о своей болезни. Сильвестра и Бельтран не раз настаивали, чтобы он вызвал врача, но он не обращал на них внимания. Тогда Бельтран, проявлявший повышенный интерес ко всему, что связано с болезнями и с медициной, предположил, что у сеньорию самая настоящая чахотка, и привел к нему доктора Монтойю, молодого врача из ближайшей больницы, с которым он был знаком. Медик оказался серьезным и даже суровым на вид блондином, с круглым лицом, толстыми губами, маленькими усиками и в очках. Он внимательно осмотрел и выслушал Тьерри, то прикладываясь ухом к спине и груди пациента, то прибегая к помощи стетоскопа или фонендоскопа. Он не сказал Тьерри, что у него за болезнь, но предписал строгий режим и попросил Сильвестру, ее мужа и дона Антолина присматривать за больным, которому надлежало усиленно питаться, спать с открытым окном, а также принимать таблетки креозота и облатки танина.

Монтойа зачастил в дом Тьерри: Хайме интересовал его с точки зрения не только клинической, но и психологической. Вскоре у них начались нескончаемые споры о божественном и земном.

Врач — это сразу же чувствовалось — жил интенсивной духовной жизнью, много читал, он действовал, согласуя свои поступки не с чувствами, а с разумом. Он исповедовал революционные взгляды, жаждал политических преобразований, но в то же время всячески старался приспособиться к своему времени. Такое благоразумие бесило Тьерри.

Монтойа, человек на редкость прилежный, добросовестный, разумный, был малообщительным и любившим уединение. Он искренне стремился быть незаметным, не слишком верил в себя самого, еще меньше в других и, казалось, гордился своей отчужденностью от общества. Он отличался многими достоинствами и бесспорной честностью, но не всегда верно судил о чувствах и мыслях ближних и даже шутки ради не мог стать на чужую точку зрения. Богема, бесшабашная жизнь писателей и артистов, представлялась ему не только нездоровой и безрассудной, но даже нелепой и достойной презрения. Врач и больной без конца обсуждали странный вопрос: улучшает или портит человека жизнь в обществе. Монтойа полагал, что улучшает; Тьерри категорически это отрицал.

— Я, например, — говорил он, — в детстве мыслил благороднее, чем сейчас, был и решительней и смелее. Живя среди людей, я стал жаден, труслив и расчетлив.

— Вы? Расчетливы? Смешно!

— Я вижу, вы считаете меня безрассудным?

Тьерри страстно любил предаваться самоанализу и самоистязанию. Конча уверяла, что он страдает своего рода мазохистским сплином, который она называла по-немецки Leidselig-keit. Ему даже нравилось повторять эту формулу, но стоило кому-нибудь согласиться с ним и признать, что диагноз поставлен правильно, как Хайме чувствовал себя обиженным.

Монтойа и Тьерри сблизились, хотя иногда и ссорились. Здравомыслие Монтойи бесило Хайме — оно казалось ему проявлением пошлости и малодушия. В свою очередь, Монтойа глубоко презирал характерное для Тьерри стремление смотреть на жизнь сквозь призму литературы. В спорах часто принимали участие священник дон Антолин pi Бельтран-фонарщик.

— Не пускайте вы больше ко мне этого лекаря! — кричал Хайме. — Он меня в гроб вгонит своими нотациями.

— Помолчи и не валяй дурака, — урезонивал его дон Антолин. — То, что он говорит как врач, — слушай: Монтойа свое дело знает. Остальное — как хочешь: либо запоминай на всякий случай, либо пропускай мимо ушей.

Монтойа счел необходимым установить за больным постоянное наблюдение и возложил эту обязанность на Бельтрана и Сильвестру. Он находил, что Тьерри весьма предрасположен ко всяческим безрассудным и нелепым выходкам.

— Но я не болен! — протестовал Хайме. — Просто доктор Монтойа использует меня как подопытного кролика для своих экспериментов.

Благодаря хорошему уходу Хайме начал поправляться и даже немного располнел. Поскольку ему рекомендовалось побольше гулять и дышать свежим воздухом, было решено, что Манолин, старший сын Бельтрана, будет сопровождать его во время прогулок. Вдвоем они бродили по окрестностям, по берегам канала и вокруг кладбищ Сан-Мартин и Патриаркаль, посещали парки Монклоа, Эль-Прадо, Дееса-де-Аманиэль, добирались но полям от Куатро-Каминос до кварталов Просперидад п Гиндалера. Тьерри скучал. Монтойа своим деспотизмом вызывал в нем все большее раздражение.

— Я лучше сниму какую-нибудь конуру и скроюсь там, чтобы мне никто не надоедал.

С этой целью Хайме в сопровождении Манолина ходил по окраинам города и осматривал пустующие лачуги и полуразвалившиеся особнячки. Справившись о квартирной плате, он требовал ключи и входил в жалкие маленькие домишки, наводившие на мысль о преступлениях и словно созданные для того, чтобы служить приютом отверженным и опасным людям.