Графиня Арасена, гордая аристократка с юга, одетая по последней моде, с букетиком красных цветов, приколотым на груди, отправилась дальше по улице Алькала. Свернув на Севильскую улицу, она остановилась у витрины и незаметно оглянулась, чтобы проверить, идет ли за нею Тьерри, после чего вошла в книжную лавку на бульваре Сан-Херонимо.

Хайме последовал за ней и тоже вошел в лавку. Продавец поспешил навстречу графине и осведомился, что ей угодно: она спросила несколько современных романов на французском и английском языках и добавила:

— Дайте также, пожалуйста, «О любви» Стендаля.

— Прикажете доставить домой?

— Да, ко мне на улицу Серрано.

С этими словами графиня вынула лорнет и принялась поспешно разглядывать книги. Затем она вышла, пристально взглянув на Тьерри, который еще раз поклонился ей. На улице дама увидела, что у дверей лавки ее уже ждет экипаж. Надменная, улыбающаяся, она села в него и уехала.

Хайме не преминул сразу же написать ей письмо в возвышенном романтическом стиле, а вечером она прислала ему коротенькую записку, назначив свидание назавтра в парке Буэн-Ретиро.

Они вступили в связь, которая свелась к нескольким мимолетным свиданиям, лишенным всякой романтики, несмотря на романтические порывы Тьерри. Графиня, дама блестящая, высокомерная и деспотичная, разумеется, не могла ужиться с таким юным гордецом, как Тьерри. Женщина она была развратная и сладострастием своим напоминала львицу в период течки; не исключено, что похотливость ее объяснялась какой-то болезненной извращенностью. Этот порок графини усугублялся надменным и раздражительным характером. Словом, особа она была чванпая, кокетливая, заносчивая и вечно всем недовольная. Графиня давно избрала путь, которым идут искательницы острых ощущений: она вступала в случайные и кратковременные любовные связи, никому и ничему не позволяя брать верх над собой.

Рассказывали, что у нее было много любовников — в их число входили почти все друзья ее мужа. Она слыла порочной женщиной с болезненно-обостренной чувственностью. Говорили также, что единственным мужчиной, сумевшим укротить графиню, оказался какой-то офицер, служивший теперь на Кубе: обращался с нею, как сутенер, и, по слухам, не раз поколачивал гордую аристократку. Уверяли, что она до сих пор тоскует по нему.

В разговоре графиня отличалась остроумием, иронией и саркастичностью. Весь ее ум и язвительность изобличали в ней принадлежность к своему классу, она неизменно обрушивалась па слишком смелых и дерзких представителей иных сословий. Любая антимонархическая или антиклерикальная шутка вызывала в ней гнев и презрение к шутнику, становившемуся мишенью ее сарказма.

Графиня любила высмеивать женщин среднего сословия, пытавшихся подражать высокопоставленным дамам; она открыто презирала политиков-демократов, писателей и журналистов. Последние в особенности казались ей подонками общества. С уважением она относилась только к королеве, королевской семье, епископам и генералам. Ходил слух, что во время какого-то семейного торжества некий министр, желая представить ей нескольких журналистов, сказал:

— Хотите, графиня, я представлю вам своих друзей-журналистов?

— А почему бы нет? — ответила дама. — Взглянем на эти убожества!

После нескольких встреч с графиней Тьерри возненавидел ее, и она ответила ему столь же глубоким презрением. Отношения их, естественно, прекратились.

— Благочестивая шлюха, — отозвался о ней Хайме.

— Ничтожество, набитый дурак, — оценила его графиня. — Заучил несколько фраз, повторяет их где попало и думает, что он гений.

Несмотря на свое презрение к бывшему любовнику, графиня чувствовала себя оскорбленной: только он да еще офицер сумели по-настоящему обидеть ее. Хайме она ненавидела всем сердцем.

У графини собирались реакционеры-аристократы. На этих сборищах она играла первую скрипку и постаралась смешать своего бывшего любовника с грязью. Однако в глазах дам из аристократического круга и знакомых графини Тьерри лишь выиграл после этой амурной истории, а у мужчин она даже вызвала зависть к нему и антипатию.

Эрмида так часто рассказывал родным и своей невесте Матильде о Тьерри, о его скитальческой жизни и любовных приключениях, что домочадцы Карлоса пожелали познакомиться с ним. Карлос пообещал привести его. Когда молодой денди наконец появился, Аделаида мгновенно прониклась восхищением перед ним. Матильда Левен говорила с Тьерри по-английски о литературе и музыке. Этот разговор и познания девушки произвели на него сильное впечатление.

— Какая женщина! — восторгался Хайме, выходя с другом на улицу. — У нее гениальная голова. Поговоришь с нею минуту — и сразу чувствуешь, как она талантлива.

— Да, это верно, — нехотя согласился Карлос.

— Она ваша невеста?

— Да, вроде бы так.

— Друг мой, вам повезло.

Многие посетители парка Буэн-Ретиро не спешили уезжать на лето из города. О таких говорили, что у них туго с деньгами, однако подобные предположения не всегда соответствовали истине. В душах сплетников свили себе гнездо коварство и зависть — пороки, которые столь любила живописать тогдашняя испанская литература. Людей, не располагавших средствами, осуждали за то, что они делают вид, будто у них водятся деньги.

Про других же отсутствовавших завсегдатаев парка рассказывали, что они, мол, разъехались по пригородным деревням, а вернувшись в Мадрид, станут разглагольствовать об отдыхе в Биаррице или Сан-Себастьяне.

Один тогдашний юморист, человек остроумный и при случае зло высмеивавший мелкую буржуазию, не раз описывал подобных людей, проводящих лето в какой-нибудь дыре вроде Араваки или Галапагара, а затем, по возвращении в столицу, хвастающихся тем, что их дочь пользовалась большим успехом на модном французском курорте, названия которого они даже не умели произнести.

Конечно, — и об этом нельзя умолчать, поскольку чужие деньги для нас столь важная тема, словно мы выкладываем их из собственного кармана, — некоторые семьи, часто посещавшие Буэн-Ретиро, предпочитали отдыхать позднее, отправлялись на север лишь в середине августа и оставались затем за границей до начала ноября.

Друзья дона Пако Лесеа летом никуда не уезжали и не жаловались на это: кое-кто из его компании даже утверждал, что самые жаркие месяцы лучше всего проводить именно в столице.

— Жизнь в Мадриде, да еще с деньгами! Что может быть великолепнее? — восклицали они.

Иные, например, глава некой политической партии, человек хитрый, насмешливый и вечно зябнувший, уверяли, что в Мадриде восхитительное лето, за исключением нескольких слишком… прохладных дней.

Многие отстаивали подобные мнения не из лицемерия, а совершенно искренне. Жену и детей они отправляли куда-нибудь па северное побережье, а себя приносили в жертву священным интересам семьи. Эти жертвоприношения выражались обычно в том, что человек ужинал в ночных ресторанах с хористками из итальянской оперетты или фигурантками из варьете, а также играл в казино.

Одной из таких жертвенных натур был маркиз де Киньонес, представительный мужчина лет пятидесяти, с тщательно расчесанной бородой, усами шнурочком, носивший очки, белые гетры и белые перчатки. Голова маркиза напоминала голову манекена с витрины модной парикмахерской. Этот аристократ корчил из себя Дон Жуана, художника и дуэлянта. Когда в каком нибудь солидном театре давали пышную премьеру, он ссужал труппу коврами и мебелью из своего дома. Буржуа на все лады превозносили подобную щедрость и предупредительность, восхищаясь ими так, словно это был серьезный вклад в развитие культуры и социальный прогресс.

Маркиз обладал редкими и недоступными для непосвященных познаниями. Он располагал достоверными данными и точной, научно обоснованной информацией о хороших портных, экипажах, лошадях, шляпах и тростях. А о кулинарных тонкостях нечего и говорить! Если он гарантировал вам сотерн, устрицы или белую икру — черная считалась тогда не очень изысканной закуской, — то этому можно было верить не менее твердо, чем если бы вам это обещал сам его святейшество римский папа, который, как известно, непогрешим со времен Пия IX.^{240}