А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.

— Везет ли тебе на пациентов, кузен? — спрашивала она его.

— А разве тебя это интересует?…

— Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…

— Не представляю.

— Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…

— Как понять это «кто знает»?

— Будет вам, — прервал их пикировку Авель, — только и знаете подкусывать друг друга.

— Между родственниками так и должно быть, — сказала Елена, — Да и к тому же, говорят, что так всегда начинается…

— Что начинается? — спросил Хоакин.

— Ты начал, тебе и знать, чем это должно кончиться.

— Будь уверена, что я сумею и кончить.

— Есть разные способы кончать, кузен.

— И разные — начинать.

— Бесспорно. Скажите, Авель, а это словесное фехтование с кузеном не мешает вам работать?

— Нет, нет, напротив! Это, как вы его называете, фехтование придает вашему взгляду и вашим жестам больше живости. Но, впрочем…

Через два дня Елена и Авель говорили уже друг другу «ты» — так пожелал Хоакин, который на третий сеанс не пришел вообще.

— Посмотрим, посмотрим, как подвигается портрет, — сказала Елена, подходя к мольберту.

— Ну как, нравится?

— Сама не пойму, да и откуда мне знать — похожа я или нет?

— Как? У тебя нет зеркала? Ты никогда не гляделась в него?

— Да, но…

— Что значит «но»?

— Разве я могу судить…

— А тебе не кажется, что вот в этом зеркале ты довольно красива?.

— Оказывается, ты еще и льстец!

— Хорошо, спросим у Хоакина.

— Только не упоминай о нем, прошу тебя. Он просто невыносим!

— А я как раз хотел поговорить о нем.

— В таком случае я ухожу!

— Нет, подожди и выслушай меня. Зачем ты заставляешь беднягу страдать?

— А, так ты еще и адвокатствуешь за него? Уж не плата ли это за портрет?

— Понимаешь, Елена, может быть, ты зря так играешь с кузеном. Конечно, в нем есть…

— Что-то на редкость тяжелое!

— Нет, он просто очень замкнут, немного высокомерен, резок, слишком поглощен своими переживаниями, но он хороший, безупречно честный, талантливый. Его ждет блестящее будущее, он любит тебя до безумия…

— А если, несмотря на все, я не люблю его?

— Тогда не нужно его обнадеживать.

— Да разве я его обнадеживаю? Мне уж надоел твердить ему, что он славный малый, но именно потому что он славный малый, превосходный кузен — и это говорю серьезно, — я не желаю терпеть его в качестве поклонника и тем более жениха.

— Но Хоакин утверждает…

— Если он утверждает что-либо другое, то он лжет Авель. Ведь не могу же я запретить кузену разговаривать со мной? Вот свалился же этот кузен на мою голову!

— Не надо так, Елена!

— Все это до того опротивело мне…

— Хоакин подозревает — он просто убежден, — что раз ты его не любишь, значит, ты втайне влюблена в другого.

— Он тебе это сказал?

— Да, сказал.

Елена сердито поджала губы, смутилась и на мгновение замолчала.

— Да, он мне сказал, — повторил художник, не снимая правой руки с муштабеля, и пристально взглянул на Елену, словно желая разгадать тайные ее мысли.

— Ну, если он так твердо убежден, что я влюблена в кого-то, тогда…

— Тогда что?…

— Тогда я постараюсь оправдать его подозрения…

В тот вечер Авель уже не писал портрет. Из дому они вышли женихом и невестой.

Успех портрета, написанного Авелем, превзошел все ожидания. Перед стендом, где он был выставлен, всегда толпился народ. «Одним великим художником больше», — говорили в толпе. А Елена при всяком удобном случае норовила пройти мимо выставочного зала, чтобы послушать разговоры публики. Она прогуливалась по улицам города, словно ожившее изображение, словно произведение искусства, по волшебству вышедшее на прогулку. Разве не для этого она родилась?

Хоакин потерял сон.

— Она обращается со мной хуже, чем когда-либо, — жаловался он Авелю. — Играет со мной в кошки-мышки. Она хочет моей смерти!

— Еще бы! Теперь она чувствует себя профессиональной красавицей…

— Ты же ее обессмертил! Новая Джоконда!^{88}

— Но ты как медик можешь продлить ей подлинную жизнь…

— Иди приблизить ее смерть.

— Зачем же так трагично?

— Что мне делать? Авель, что мне делать?…

— Набраться терпения…

— Между прочим, из ее слов я понял, что ты рассказал ей, будто я считаю ее влюбленной в кого-то…

— Я хотел тебе помочь…

— Мне помочь?… Ах, Авель, ты с ней заодно… Вы вместе меня обманываете…

— Обманываем тебя? В чем мы тебя обманываем? Она тебе обещала что-нибудь?

— А тебе?

— Разве она твоя невеста?

— Может быть, она стала твоей?

Изменившись в лице, Авель промолчал.

— Вот видишь! — воскликнул Хоакин дрожащим голосом. — Вот Видишь!

— Что я должен видеть?

— И ты еще будешь отпираться? У тебя хватает совести смотреть мне в глаза?

— Хорошо, Хоакин, давай начистоту. Ведь мы с тобой давнишние друзья, почти братья…

— А брату — первый кинжал, не правда ли?

— Не горячись, Хоакин, наберись терпения…

— Терпения? А что такое вся моя жизнь, как не непрерывное терпение, непрерывное страдание?… Ты всем симпатичен, всеми обласкан, ты победитель, ты художник… А я…

Слезы помешали ему закончить.

— Что я мог поделать, Хоакин? Как, по-твоему, должен был я поступить?

— Не домогаться ее, раз уж ты знал про мои чувства к ней!..

— Но ведь это она, Хоакин, она сама…

— Еще бы! Ты художник, ты счастливчик, ты баловень судьбы. Конечно, все женщины тебя домогаются» Словом, ты ее покорил…

— Даю слово, это она покорила меня, а не я ее покорил.

— Да, да! Она сама покорила тебя, эта королевская пава, профессиональная красавица, Джоконда… Ты будешь ее придворным художником… Будешь писать ее во всех видах, во всех позах, при любом освещении, одетую и раздетую.

— Хоакин!

— И так обессмертишь ее! Она будет жить столько сколько будут жить твои холсты! То есть не жить, а существовать!.. Она будет существовать, как существует мрамор, из которого она сотворена. Она из камня, холодная и жестокая, как холоден и жесток ты сам. Она… Она просто кусок бездушной плоти!..

— Я прошу тебя, Хоакин, успокойся!

— И у тебя хватает совести просить меня успокоиться! Ты же поступил подло, бесчестно!

Тут Хоакин почувствовал себя обессиленным и умолк, словно раздиравшая его страсть убила способность говорить.

— Подойди сюда, послушай, — сказал Авель тем мягким тоном, который сейчас был для Хоакина всего страшнее, — послушай и подумай сам. Разве я мог бы заставить ее полюбить тебя, если она не любит? Она о тебе и слышать не хотела как о женихе…

— Я знаю, что всем противен. Я родился отверженным.

— Клянусь тебе, Хоакин…

— Не клянись!

— Клянусь, что если бы это зависело только от меня, то Елена уже сегодня была б твоей невестой, а завтра женой. Если бы я мог переуступить ее…

— Ты бы ее продал за чечевичную похлебку, не так ли?

— Нет, Хоакин, я бы не продал ее! Уступил бы безвозмездно и был бы рад видеть вас счастливыми, но если…

— Тебя она любит, а меня не любит! Это ты хотел сказать?

— Это самое!

— Она отвергла меня — меня, который так ее домогался! — и сама домогается тебя, хотя ты и отвергал ее…

— Правильно, и зря ты мне не веришь. В этом деле я был стороной пассивной.

— Противно слушать, уж помолчал бы!

— Противно?

— Именно противно. Вести себя так — куда хуже, чем быть соблазнителем. Подумаешь, несчастная жертва! Ведь бабы из-за тебя дерутся…

— Не выводи меня из терпения, Хоакин…

— Тебя? Да ведь ты совершил подлость, бесчестность, преступление… Между нами все кончено!