Лесеа представил своего друга обеим дамам, с которыми тот не был знаком, они пригласили его сесть.

— Так это вы Джимми Тьерри? — осведомилась маркиза де Агиляр, обладательница звучного контральто.

— Оп самый.

— О вас ходит очень дурная слава.

— Что ж, постараемся заслужить ее, — смеясь, ответил тот.

— У вас, видимо, заслуг предостаточно для нее.

— Всегда чего-нибудь недостает.

Маркиза де Агиляр сразу же взяла с Тьерри чрезвычайно любезный тон. Для дам ее рода, которым, если верить светским сплетням, уже нечего было терять, такой человек, как Хайме, вполне мог показаться занятным и привлекательным.

— На мой взгляд, очень хорошо, когда юноша развлекается, — с видимым равнодушием заметила маркиза де Вильякаррильо. — Но я полагаю, гораздо хуже, если при этом у него дурные намерения.

— А откуда вы знаете, что у меня дурные намерения? — слишком непосредственно, почти дерзко спросил Тьерри.

— Говорят, во время дуэли вы пытались выколоть глаз бедному Пенье Монтальво.

— Я его ненавидел.

— За что? За то, что он плохо отозвался о вас? По-моему, вы чрезвычайно мстительны.

— Что поделаешь! Я мстителен и злопамятен.

— Но это же очень плохо.

— А знаете вы, за что я отчасти его ненавидел?

— За что?

— За то, что слышал, будто вы его любите, — тихо ответил Хайме.

— Какой вздор! Не будьте ребенком. Уж не хотите ли вы сказать, что сами были влюблены в меня?

— Раньше не был; теперь думаю, что да. В вас влюбиться нетрудно!

Маркиза де Вильякаррильо рассмеялась. Тьерри сел рядом с аристократкой, пытаясь занять ее разговором и ухаживать за нею. Она, казалось, не лукавила и верила, по крайней мере в данную минуту, тому, что ей говорят.

Графиня де Арасена отнеслась к Тьерри откровенно саркастически и отпустила в его адрес несколько обидных колкостей, которые он предпочел пропустить мимо ушей.

— То, что я собираюсь вам сказать, сущая правда, — прошептал Тьерри, обращаясь к маркизе. — Одна из причин моего столкновения с Пеньей Монтальво и одно из самых мучительных для меня воспоминаний состоит в том, что в этот самый вечер, закончившийся скандалом и дракой, вы посмеялись надо мною, когда я проходил мимо вас. Ведь это правда? Вам сказали обо мне что-то плохое? Вы засмеялись потому, что увидели меня?

— Неправда! Ничего мне о вас не говорили, и я не смеялась над вами. Можете мне поверить, если я и смеялась, то по иной причине.

— Вот оно что! Странно: это должно было бы радовать меня, а мне, напротив, стало грустно. Я лишился еще одной иллюзии.

— Какой?

— Я думал, что занимаю хоть малое место в ваших мыслях.

— Вы — фантазер и обманщик, — улыбнулась маркиза.

— Вы ошибаетесь: то, что я говорю, я чувствую сердцем.

Маркизе де Вильякаррильо, очаровательной синеглазой

блондинке с великолепными зубами, было года тридцать два — тридцать три, и она находилась в расцвете красоты. В лице у нее было что-то детское: чуть широкие ноздри свидетельствовали, по мнению физиономистов, о незаурядных способностях. Она походила на готическое изваяние, дышащее простодушием и лукавством одновременно. Она казалась то капризным ребенком, то богиней, а просторечный говорок в соединении с едва заметным пришепетыванием мадридской модистки сообщали ее облику нечто озорное. Это сочетание простодушия и чуточку наивного лукавства делало маркизу Вильякаррильо особенно очаровательной. Иногда она выглядела девочкой, иногда — хотя сравнение и может быть сочтено грубым — напоминала молодую игривую телку.

Первый разговор с аристократкой кончился тем, что Хайме без памяти влюбился в нее. Он мгновенно забыл о Хосефине и принялся ухаживать за маркизой. Тьерри словно обезумел. Каждый вечер он то говорил с нею, то писал ей, то следовал за ней по пятам, то посылал ей стихи и букеты цветов.

Столь настойчивые ухаживания показались маркизе сначала довольно наглыми и неуместными. «Что себе вбил в голову этот глупец? — думала она. — Нет, я должна поставить его на место».

Однако вскоре настойчивость Хайме стала казаться ей забавной, и она уже не без удовольствия поощряла молодого человека. Затем упорство его пробудило в ней серьезный интерес, и в конце концов она сменила гнев на милость.

Тьерри смутно догадывался, что стал игрушкой в руках маркизы. Его восхищение Хосефиной носило чисто умозрительный характер и объяснялось тщеславным желанием покорить девушку умную и с некоторыми претензиями. Теперь все было по-иному: страсть овладела его душой и телом. Прежнее чувство походило на легкий ветерок, ласково колышущий кроны деревьев; нынешнее напоминало бурю, под напором которой гнется и стонет весь лес.

Полное имя маркизы было Консепсьон, но друзья звали ее Кончей Вильякаррильо. Очень скоро дружба Кончи и Тьерри стала явной. К каким уловкам ни прибегает любовь, ее не утаишь от окружающих — они догадываются о ней по самым незначительным приметам.

Графиня Арасена, сочтя себя оскорбленной, распускала об этой паре самые ужасные слухи. Хайме, по ее словам, был сумасброд, надутый дурак, смешной и тщеславный субъект; Конча — просто ничтожество, эгоистичная и лживая, как кошка. Сеньор Вильякаррильо, продолжала графиня, гораздо умнее, чем думают многие: он прекрасно знает свою благоверную и не принимает ее всерьез, считая женщиной вульгарной, посредственной, не заслуживающей никакого внимания.

Большинство знавших Кончу мужчин считало Тьерри навязчивым наглецом; женщины, впрочем, держались иного мнения: своеобразная дерзость денди казалась им подчас забавной и не лишенной привлекательности.

Такая женщина, как маркиза, поставленная в весьма двусмысленное положение и практически разошедшаяся с мужем, не могла долго противостоять столь настойчивым и пылким ухаживаниям. В свете знали, что супруги Вильякаррильо уже давно живут врозь, и предполагали, что у Кончи были любовники. По слухам, фактическое расторжение брака предложил сам маркиз, предоставивший тем самым себе и своей половине полную свободу действий.

Несмотря на все свое изящество и красоту, Конча еще ни в ком не вызывала такой сильной и пламенной страсти, как в Тьерри. Новая любовь Хайме была совершенно непохожа на увлечение Хосефиной. Он не связывал свое чувство ни с мыслями о положении в свете и карьере, ни с желанием блеснуть в кругу литераторов и острословов, ни с честолюбивыми и тщеславными планами. Оно было лишь выражением его подлинной человеческой сущности и во многом — животной страсти.

Смех, взгляд и голос Кончи, чуть хрипловатый голос женщины мадридских улиц, сводили с ума Тьерри. Он забыл Хосефину. Благовоспитанная и образованная девица превратилась в его сознании в некую смутную тень, когда-то мелькнувшую на жизненном пути. Каждый его час, каждая минута были теперь заполнены Кончей, отданы этой совсем земной женщине, этой добродушной обольстительнице.

Все в Конче дышало каким-то бессознательным соблазном. Эта женщина, ничего не усложнявшая, чувственная и тем не менее не развращенная, почти всегда была жизнерадостна, весела, счастье и горе, приходившие к ней, мгновенно отражались на ее лице и во всем облике; казалось, даже сам гибкий стан Кончи отзывается на них. Ясная погода, новый туалет, добрая весть или маленькое огорчение совершенно преображали маркизу.

Ничто не говорило о ее физической или духовной силе: это была натура матерински ласковая, добродушная, покладистая, приспособленная к бесхитростному существованию без борьбы и треволнений. Маркиза родилась в богатой семье, где женщины вырастали неженками, и это начисто лишило ее не только какой-либо агрессивности в характере, но и способности защищаться. Она, словно ребенок, считала, что мир принадлежит только ей. И самое главное: эта женщина, как Протей,^{260} пребывала в состоянии постоянной изменчивости и самообновления.

— Я знаю, что я очень заурядна, — часто повторяла она и, казалось, была убеждена в этом.