В дни наибольшего наплыва публики, то есть в июне и начале июля, перед тем как состоятельные люди предпринимают паломничество на Кантабрийское побережье, сады Буэн-Ретиро обретали необычайно праздничный вид.
Посетителей парка, остававшихся в городе в разгар лета, насмешливо именовали «нищими с претензиями», иначе «кур-си» — людьми дурного тона. Для испанцев это — страшное обвинение, тяготевшее над ними, словно дамоклов меч, лет пятьдесят и только теперь несколько утратившее свою былую остроту. Поговаривали, что на спектаклях в парке бывает множество контрамарочников, посещавших театр бесплатно. Однако это не мешало им строить из себя важных господ и даже всячески поносить последними словами парк, где они развлекались.
В садах почти всегда можно было встретить политических деятелей, журналистов и представителей аристократических семейств. Если аристократы не уезжали летом на северные пляжи и каждый вечер появлялись в парке, публика считала, что они, видимо, разорились. Тщеславие и злопыхательство не щадят даже того, что доставляет удовольствие; поэтому не удивительно, что те же самые люди, которые с таким наслаждением отдыхали и развлекались в Буэн-Ретиро, почти всегда скрывали это и говорили, что в парке царят дурной тон и утомительная скука.
В те времена публика являла собой большее, нежели ныне, разнообразие человеческих типов, разумеется, чисто внешнее. Внутренне человек не меняется ни за сорок, ни за четыреста лет. До сих пор, по крайней мере, он не изменился.
Кое-кто из мужчин носил бороду, а некоторые — усы; у одних они топорщились узким шнурочком, у других завивались смешными колечками, третьи — а таких было немало — нафабривали их длинные кончики а ля Наполеон III. В моде были пристегивающиеся стоячие воротнички, широкие галстуки, цилиндры, сюртуки и фраки.
В женской одежде наблюдалось большее разнообразие; почти никто из дам не красился, а если кто-то и делал это, то гораздо скромнее, чем теперь: грим считался чем-то неприличным, шокирующим и допустимым лишь для гетер или «горизонталок», как их величали в ту пору. Выщипанные брови и вызывающе нарумяненные лица превратили современных женщин в подобие кукол, начисто лишив их всякого своеобразия и выразительности. Принцессы, маникюрши, танцовщицы и кухарки — все ныне выглядят одинаково, словно они сделаны из одного и того же теста, ejusdem farinae, как говорим мы, латинисты. Самое ужасное, что, вероятно, так оно и есть на самом деле.
В те времена классовые различия были заметнее, чем сейчас: даже не слишком искушенный человек не спутал бы аристократку с хористкой или фигуранткой из театра.
В праздничные дни публика в Буэн-Ретиро пополнялась безвестными торговцами из магазинов и лавчонок, расположенных в бедных кварталах, и даже малоимущими людьми, почти нищими. Главным образом это были мастеровые. Одни из них держались развязно, другие чувствовали себя неловко, словно куры в чужом птичнике. Все это в какой-то степени делало гулянье мещанским и провинциальным.
Постоянные посетители парка с насмешливым безразличием взирали на неловких и говорливых любителей воскресных прогулок. В свою очередь, кто-то из случайных гостей Буэн-Ретиро, рьяных ненавистников времяпрепровождения, столь привычного для завсегдатаев, назвал последних «достойно-скучающими». Неологизм приобрел популярность, и к нему стали охотно прибегать там, где речь шла о посетителях уединенных и не слишком многолюдных казино, курортов и пляжей.
Люди обладают столь скудной фантазией, что им поневоле приходится заимствовать друг у друга жалкие перлы остроумия. Подхватывая словесные штампы, они становятся похожи на тряпичников или бродяг, подбирающих на улицах окурки.
Видимо, стоит упомянуть и о том, что иностранцам в парке Буэн-Ретиро не нравилось. Французы находили, что там мало свободы в общении с женщинами, немцы удивленно спрашивали:
— А где же тут можно выпить?
Увеселения были здесь истинно мадридские, чуточку столичные и чуточку провинциальные, изящные и в то же время простоватые. Посетители садов Буэн-Ретиро, освободив дорожку для променада, рассаживались на стульях вокруг центрального павильона, где играл оркестр. Электрические светильники, развешанные среди деревьев на проводах, натянутых между столбами, заливали аллею ярко-белым светом, похожим на лунное сияние. Эти фонари представляли собой прозрачные стеклянные шары, оплетенные проволочной сеткой и облепленные тучами бабочек и мошкары, которых привлекал ослепительный блеск. Между двух угольных стержней, непрерывно мигая и рассыпая искры, сверкала вольтова дуга.
Едва звонки оповещали о начале одноактного представления, как часть публики, сидевшей на стульях, вставала и быстро направлялась к театру, остальные же, будучи, очевидно, не столь пылкими театралами, пренебрегали спектаклем и продолжали наслаждаться вечерней прохладой.
Билеты в партер или ложи покупали очень немногие — большинство брали места на галерею, тянувшуюся вокруг зала. На ее земляном полу были расставлены простые соломенные стулья, и дамы часто сетовали по этому поводу: видимо, их платья цеплялись за спинки и ножки ветхих сидений. Внутри театра свет фонарей казался еще белее, а когда шары с вольтовой дугой случайно лопались, обнажались два раскаленных электрода, которые блестели так ярко, что на мгновение ослепляли каждого, кто смотрел на них. Большинство зрителей занимали более или менее прочное положение в обществе, они привыкли слушать оперу в Королевском театре и поэтому несколько иронически воспринимали спектакли в Буэн-Ретиро.
Опера, действо серьезное и священное для предыдущего поколения, для тогдашнего была чем-то вроде забавы — по крайней мере, летом.
Некоторые сцены посетители удостаивали внимания, другие пропускали мимо ушей. В «Лукреции Борджа»{185} слушали, например, хор «Bella Venezia»[37] и каватину герцога Феррарского «Vient la mia vendetta…»[38], в «Фаворитке» — дуэт баритона и сопрано и арию «Spirito gentil»[39], при этом зрители постарше частенько вспоминали тенора Гайарре.{186} Ария пользовалась всеобщим и неизменным успехом. В «Трубадуре» были популярны «И balen del suo sorriso»[40] или «Madre infelice»[41], в зависимости от того, кто был центральной фигурой спектакля — знаменитый тенор или баритон; все напевали тогда «Ah che la morte ogn’ora! Addio, Leonora! Addio»[42]. В «Бале-маскараде» нравились две арии для баритона — «Alla vita che t’arride»[43] и «Eri tu che macchiavi quell’anima»[44], а также «Ah di che fulgor»[45]и легкая веселая песенка пажа «Saper vorreste»[46].
В «Африканке», сюжет которой всегда казался непостижимой загадкой, Селика и Нелюско появлялись на сцене в темных вязаных рубахах до пят, унизанные кольцами и браслетами, а моряк Васко да Гама, пустив петуха, вооружался огромным циркулем и начинал производить измерения по карте. Что он измерял? Зрители в массе своей так и не догадывались о цели таинственных измерений, хранимой в строжайшем секрете.
«Аида» была такая же мрачная и черная, как «Африканка»; не отставали от них и «Гугеноты». Из этих опер у всех на устах были песня пажа, рондо цыган и вечерняя песня. Герцог Мантуанский в «Риголетто» пел полную бравады и равнодушия балладу «Questa о quella»[47], натягивая перчатки, а песенку «La donna ё mobile»[48] — сидя на столе. Кое-кто из стариков вспоминал Тамберлика.{187} Вот это был тенор!
