– У каждого? – Вася переспрашивает с явным недоверием.

– У каждого.

– И у тебя?

– Да. И у моих товарищей. И у других детей. И у взрослых. У каждого. Иногда там есть чьи-то отголоски, образы. Они, может, даже выглядят как люди, но это лишь воспоминания. В этом мире внутри на деле там нет никого, кроме нас самих.

– Даже если полюбить кого-то?

– Даже. Можно описать другому этот мир. Пригласить кого-то на порог. Но он все равно не увидит так же как и ты. Вот смотри – это ведь твой дом, так? – Саша кивает на комнату.

– Мой.

– И для тебя он полон воспоминаний. Историй, который произошли здесь. Чувств, что ты прожил здесь. А для меня – это просто дом, куда ты привел меня – и только. И так всегда. Если бы я могла показать тебе свой лес, то это тоже был бы только лес для тебя и место с воспоминаниями – для меня.

– Ты сама говорила о книгах. И об этих… фильмах?

– Каждый человек может что-то рассказать о своем мире. Или одному человеку, или многим – воплотив что-то в стихотворениях, картинах или еще как-то. Но это все равно не позволяет привести в этот мир внутри кого-то так, чтобы он поселился в том мире. Это все… как визит в гости. Не более. И даже так гость не войдет во все комнаты и не увидит все так же, как видит хозяин.

Это казалась странным. Сюрреалистичным – она сидела в столовой незнакомого деревенского дома и говорила с его хозяином, умершим сколько – восемьдесят? Девяносто лет назад? Разглагольствовала о философских матерях в мире, пропитанном холодом и одиночеством, настолько вязкими, что можно было пощупать руками.

– Что я могу для тебя сделать, Вася?

Парень, до того о чем-то думавший, поднимает голову. Несколько секунд он изучает ее – а потом совсем по-мальчишески улыбается.

– Останься.

– Я не могу. И мы оба это знаем. Я побуду здесь, а потом уйду дальше, хотя и хочу остаться. Но не могу.

– Останься! Мы будем говорить обо всем. Вот так как сейчас.

– Я рада остаться, Вася. Но не могу. Правда. Я не могу долго находиться здесь – как и все остальные. Спроси что-нибудь другое. Что я смогу сделать – и я сделаю.

– Тогда верни всех.

– Что?

– Верни всех. Верни все обратно. Ты ведь не такая, как обычные люди. Я это вижу. Верни всех. Маму, папу, братьев. Мой дом. Чтобы здесь были звуки. И запахи. И голоса. Верни!

– Вася, – Саша старалась придать голосу мягкости. На деле она не могла говорить ровно, слишком много боли было в этом призыве. Слишком много – для нее, по крайней мере.– Никто не может этого сделать.

Она в несколько вдохов старается ослабить комок в горле. Сколько раз она так просила сама не зная кого?

– Я не могу вернуть их. Я не могу вернуть и свою семью. Мертвые ушли навсегда, и мы сможем увидеть их только пойдя следом. Когда придет время.

– Пустые отговорки. Верни!

– Нет. Я… – на секунду Саша запинается, понимая, что говорит с ребенком. Пусть и прожившем очень много лет, но ребенком. А потом продолжает, пытаясь объяснить то, что объяснить, кажется, невозможно: – я видела. Свою семью – когда была близка к смерти. Они там были. И я верю, что они там… ждут. Но я не могу их вернуть. И я не могу помочь тебе в этом. Никак. Прости – это невозможно. Они ушли навсегда.

– Ты врешь!

Саша только качает головой.

– Хотела бы. Но я говорю правду.

– Да пошла ты! – Вася вскакивает и выбегает в сени. Хлопает дверь.

Саша остается сидеть на лавке. Холод обступает ее со всех сторон. Неуютно донельзя и хочется есть. Очень хочется – но еды нет. Нет – и никогда не будет. Никакой.

– Понятно, он ведь умер от голода – Саша говорит себе под нос, стараясь справиться с нахлынувшими чувствами. Странно, но Изнанки она тут вовсе не чувствует. Впрочем, она ведь в своем лесу не ощущала ее.

Нет Изнанки. Только холод и страх, туманящие остатки здравомыслия.

О голодоморе она знает не так уж и много. Только из статей да пары отчетов, скорее публицистических, чем научных. Но сейчас, сидя там, где некогда принимали пищу, становившуюся все хуже и хуже, а после и вовсе закончившуюся, она чувствует лишь слабые отголоски тех эмоций, что переживали погибшие.

Страх. Желание есть, есть что угодно, хоть бы и человеческую плоть, желание ощутить еду в желудке, ощутить его наполненность, столь сильное, что заслоняет собой весь мир. Сильное – и неутолимое. Потому что еды нет. И не будет.

– Александра Николаевна, – из сеней показывается голова Жени. – Он ушел. Побежали отсюда!

Саша сомневается. Она хочет уйти. Хочет сбежать подальше от боли в желудке, от голода, грызущего кости так сильно, что она готова наброситься даже на этого непосредственного замкнутого мальчика… Но она нужна Васе. Нужна здесь. И к тому же… Она просила отпустить Женю в обмен на себя. Она обещала остаться.

Это было глупо. Безрассудно.

Но несмотря ни на что – она не могла оставить Васю здесь одного с чудовищными воспоминаниями. Все остальное словно притупилось, стерлось. Осталось только голод и желание помочь ребенку, пусть и столь… странному.

Сколько она сама мечтала чтобы хоть кто-нибудь был рядом – когда ушел отец, мать, Виталик?

Как она могла бросить Васю теперь, зная, что он чувствует то же самое, и даже во много раз хуже – ведь его семья погибла на его глазах?

– Беги, Жень. Беги в лагерь. Василий тебя не тронет. Пойдешь по дороге обратно, к реке и там увидишь, куда нужно идти, – она не была уверена в правильности маршрута. Но надеялась, что мальчик поймет, куда нужно идти.

– А вы?

– А я останусь здесь. Все будет хорошо. Беги!

Женя подчиняется. Саша вздыхает с облегчением, когда быстрые шаги уходят прочь, а она остается один на один с чужим голодом, холодом и одиночеством, постепенно словно бы вымывающими из тело остатки тепла.

Будет ли семья зла на нее за тот побег из пещеры? Наверное, она скоро узнает.

– Странная ты, – Вася явно успокаивается, возвращаясь в комнату. – Зачем осталась? Сама же говоришь, что не сможешь здесь быть долго.

– Я умру, – странно, но произнося это сама Саша не особо почему-то верит в сказанное. – Но мы все когда-нибудь умираем. Этого не изменить.

Вася усмехается. Он садится за стол и долго, пристально рассматривает Сашу. Потом все-таки спрашивает

– Ты правда думаешь, что они там… дальше?

– Да.

– И что ты чувствовала, зная, что они далеко и никогда не вернуться?

– Что я ничего не могу изменить. Как бы мне ни было грустно и больно – я ничего не могу изменить. Прошлое нельзя исправить, как бы не хотелось. Оно просто есть. Просто когда придет время – я окажусь вместе с ними. Возможно – оно скоро придет.

Вася продолжает на нее смотреть. Глазами разом и мальчика и старого, очень старого и очень странного существа, сотканного, кажется, из боли, голода и бескрайней тоски.

– Здесь осень. Последняя осень перед тем как все началось. Это мой дом, моя деревня, где я вырос. Я стольких привел сюда в надежде, что все будет по-старому… Но никто не может сделать все вокруг снова живым. Никто – сколько бы я ни пытался. Кого бы ни приводил. Даже ты – ты ведь на меня похожа. Ты тоже живешь в мире грез и ходишь в долине изменений, воплощая грезы и мечты. Я раньше не встречал никого столь похожего… И, знаешь – так мог бы и я, сложись все иначе. Я должен был поехать в город учится, но… Но. И как бы я не хотел – ничего не меняется. И вот ты приходишь сюда… И тоже говоришь, что все останется так, как есть. Что ты не можешь вернуть их – и я слышу в твоем голосе печаль и искренность, – Вася переводит взгляд в окно, смотря куда-то в ему только ведомую даль. – Я почему-то верю тебе. Я устал от всего этого. Ты думаешь – они меня ждут?

– Да. Уверенна, – такая грусть звучала в голосе парня, что Саше захотелось его обнять, и только понимание, что это может быть ошибкой, остановило ее. – Они не хотели тебя бросать. Просто не справились.

Что-то происходило. Рядом – в этом месте. С его владельцем, его создателем и узником.