Коровница кивнула, не в силах возражать: в носу нестерпимо щипало, горло сдавил спазм…

- Вот и ладно… - он глянул поверх её плеча на свою бело-розовую фею и вздохнул. – Прощай, Кира. И удачи тебе.

А потом развернулся и сбежал по сходням. На берегу замешкался, поправляя сапог, перебросился парой фраз с грузчиком…

- Эй! – окликнула его Кира, опомнившись. – Скажи имя своё!

«Боже, какая же я растыка! Ведь так и не спросила!..»

Он оглянулся и вопросительно наморщил лоб.

- Имя! – прокричала Кира с таким отчаянием, будто знание это могло для неё что-то изменить.

- Медведь! – откликнулись с берега. – Ты ведь знаешь моё имя – меня зовут Медведь!

Он ощерился почти по-звериному, помахал ей рукой и быстро зашагал в сторону леса, часто оглядываясь. Но не на Киру. А на милую, добрую и очаровательную девицу, которой – увы! – не было до него никакого дела.

--------------------------------------------------------

Торговые ряды гудели, галдели, кружили водоворотом толчеи, воняли рыбой и амброй, шелестели сукнами и перезванивали молоточками заклёпочников.

Кира как могла поспевала за габаритной кормой Матрёны, неловко задевая встречных тяжёлой, нагруженной корзиной. У неё давно ныли колени и совсем недавно принялось ломить в затылке – ох уж эти старческие немочи… Когда же домой? Она сто раз пожалела, что согласилась сопровождать ключницу за покупками в этот бедлам, но – как откажешь, коли попросили помочь? А просьба о помощи для приживалки – сродни приказу.

Да-да, Кира, так и есть, не кривись, пожалуйста! Как иначе назвать твой нынешний статус в доме Порфирия Никанорыча? Ну хорошо, пусть не приживалка. «Нахлебница» - так больше нравится?

Совсем не нравится, - Кира вздохнула. – Но куда деваться…

И в самом деле – был ли у неё выбор? Когда добросердечный купец, причалив к Вышеградскому берегу, предложил взятым на борт путницам погостить у него, она согласилась не раздумывая. Разве раздумывают нищие старухи над оказываемой им милостью? Им бы угол возле печки, чтоб не под мостом загнуться…

Вот и сидит теперь сычом в углу своём – уж месяц на исходе… Боже ж мой! Кира встала посреди людского потока, будто в стену упёрлась - не может быть! Столько времени прошло? Целый месяц в чужом дому, на чужих харчах, в облике никому не нужной и никому не интересной старухи – то ещё испытание… Неужто все дни слились для неё в один сплошной, тягостный день надрывного терпения? Целый месяц бездействия и ступора: что предпринять? куда податься? как спасаться? И всё без ответа… Каждый новый день отщёлкивал новый камень в груду гнетущего ужаса безысходности. Ох, и тяжко давит она на грудь…

Кто-то задел плечо визжащим и брыкающимся мешком, кто-то дёрнул ткань юбки коряво сплетённым, занозистым зембелем, кто-то недовольно заругался на застывшую соляным столпом посреди дороги раззяву. Кира не преминула ругнуться в ответ, с наслаждением включаясь в склочную перепалку – это всегда помогало ей пережечь свои горести и выпустить их в пар. Жаль, Матрёна за ней быстро вернулась и оттащила за локоть от вошедших в раж базарных баб.

Она волокла Киру за собой, раздвигая толчею, словно атомный ледогол шугу, и незло сетовала на хмарную погоду – того и гляди дождик забрызжет.

- Ипатий! – махнула она полной рукой Никанорычеву закупу. – Соль-то погрузил, оглоед? Я тебе когда ещё о том говорила? Вот наказанье-то господне!..

Она размахнулась, дабы отвесить хилому мужичонке-сморчку увесистую затрещину со всей мощи своих габаритов, но тот умело увернулся и шмыгнул в толпу по направлению бакалейных рядов.

- Каков, а? Паразит чёртов! Чем такого работничка, мыслю, лучше вовсе без никакого!.. Ты садись пока, баушка, садись-ка на телегу… Небось, измаялась, в сутолоке такой… Щас, щас, поедем ужо… Соль только вот погрузим..

Она грозно зыркнула в направлении убегшего работника и бережно подсадила Киру.

- Удобно ль? Соломки подгрести?.. Ведь вот же ирод криворылый! Коли б не бестолковость евойная, домой бы ехали давно! Жди теперь паразита, дожидайся! И ведь без соли не уедешь! Как же ж без соли, коли у нас в кладовой шиш да маленько осталось? Не хватит для завтрева: скота, птицы резать надобно будет пропасть – не всё ж на провожатный стол, многое надобно будет переработать, заготовить… Коли кабанчика забьём – ну, того, с пятном на заду, помнишь? – одного токмо сала солить не пересолить…

Точно! – вспомнила Кира. – Завтра ж «провожатный» обед. Никанорыч вновь отправляется в торговый вояж вниз по Большой. Говорят, вроде недалеко да ненадолго… Хотя, собственно, ей-то какая разница? Уезжает купец или дома сидит – в её жалкой жизни это не меняет ровным счётом ничего.

А вот в Пепелюшкиной…

Ей-то, пожалуй, неладно придётся. Получит она свою долю открытой ревности и неприязни со стороны купцовых дочек. А всё почему? А потому что – неча! Неча быть такой очаровательной и непосредственной! Конечно же, Никанорыч не устоял: привязался к ней, как к родной, уже и поговаривать начал, что будто три у него дочки, а не две. И улыбался ей боле, и умилялся по каждому поводу, и привечал чаще, и гостинцы ввечеру приносил наособицу – такие, что не на «отвяжись», а с чувством, с любовью подобранные: что Габруся больше любит? о чём чаяния её и хотелки?

Дочки, принявшие гостей поначалу ласково и радушно, насторожились. После раздражились, а ныне уж и вовсе взъярились: то ущипнут под столом соперницу, то на лестнице толкнут, то чашечку тончайшую фарфоровую – батюшкин подарок – расколотят будто невзначай… Стали и к отцу подступать: отчего не отправишь девицу к родным? Ведь не сирота она! Семья измаялась, должно, не чает пропавшую кровиночку увидеть вновь. Да и сама гостица – вон, погляньте на неё! – истосковалась по дому. Небось, ночами тёмными тоску свою подушке изливает!..

Купец поначалу и впрямь собирался совершить беспримерное благодеяние, отправив порученную его заботам девицу вместе с нянькой (то бишь с Кирой) в Пшчину. Но спустя время, стал оттягивать исполнение своего благородного намерения, увиливать и отнекиваться. Так месяц и протянул. И ныне, собираясь в дорогу, «касаточку свою ясноокую» дома оставляет, беречь велит. Даже и не думает прихватить с собой, поближе к родным местам подбросить.

Проклятая Пепелюшка! Вот же сухота – навязалась на голову!

Марфа с Аникеей чуть кулаки не грызли от разочарования. Не избавиться, видно, никак от этой девчонки, кою батюшка так возлюбил, что дочек единокровных в тень задвинул! Матушка, должно, глядя из садов Едемских на безлепие этакое да пренебрежение отцово, слезьми горючими умывается…

- Ты что же это, ведьма, - зажали они Пепелюшку в тёмном углу, - домой не просишься? Иди немедля, умоли батюшку о помощи! Живо!..

Пепелюшка прижала к груди кулачки и захлопала ясными глазками:

- Да я уж говорила ему, девоньки! А он будто не слышит… Одно твердит: успеется да успеется. Говорит, скажи лучше, ясочка, что за подарок тебе привезти из-за моря? Венец самоцветный али зеркальце серебряное? Я и думаю – что? Может, вы, сестрицы, посоветуете?

Марфа только руками всплеснула.

- Ну и нахалка! – прошипела Аникея, бледнея от негодования. – Пригрели на груди змею подколодную… Только попробуй подарок у него попросить! Я тебе… Я тебя… Уж подправлю тебе личико твоё бесстыжее, чтоб впредь не повадно было!..

- Ну ладно, - удивилась нахалка. – Коли вы говорите, стал быть не стану… А что… Что мне отвечать Порфирию Никанорычу, когда вновь спрашивать станет? Коли отмалчиваться, так забеспокоится…

- Я подумаю, что отвечать, - процедила сквозь зубы Аникея. – И тебе, придурошной, сообщу.

Она развернулась на каблуках и, гордо вскинув голову, мотнув долгой косой, зашагала по переходу. Её сестра последовала за ней, напоследок наступив Пепелюшке на ногу.

- Ой! – пискнула гостья. – Простите! Вечно я путаюсь у всех под ногами…