- Я прилягу ненадолго, - пробормотала она, - спать не буду… Спать нельзя… Мало ли что…

Она улеглась, прижавшись к собаке, и почти мгновенно вырубилась.

-------------------------------

Аромат лепёшек чапати с луком, перцем и топлёным маслом сводил с ума: он заставлял сжиматься не только желудок, но и мужскую гордость.

- Больно уж много теста ты замесила, жена. Его и до вечера не перепечь! Придётся съесть первые лепёшки, пока не застыли…

- Я те съем! – гавкнула сварливая жена, треснув по протянутым рукам деревянной мешалкой. – Проклятый оглоед! Одно на уме – налопаться, а опосля в тенёчке мух давить! Хоть бы на что-нибудь годен был, старый мерин! Убери, говорю, лапы свои загребущие!!

Брахман Баларама, потирая нанесённые мешалкой увечья, трусливо отступил. Правда, недалеко – до своего сторожевого поста на высоком пороге распахнутой в дом двери. Он пристроил на этом насесте костлявый зад, высоко, почти до ушей, задрав колени, и с тоской уставился на жаркий уличный очаг, у которого колготилась благоверная (чтоб ей подавиться своими лепёшками, ведьме!)

- Лепёшек ему! – продолжала разоряться ведьма, с такой яростью обрушиваясь скалкой на тесто, что крошились каменные подпорки стола. – А что ты сделал, бездельник, чтоб эти лепёшки у тебя сегодня были? Если бы мой добрый брат не подкармливал свою несчастную сестру, ссужая зерном, что бы ты сегодня ел, недостойный сын осла? Порожек бы грыз? Ну так и погрызи – давай, давай! привыкай! Потому как более от меня ни крошки не получишь, лодырь плешивый! На хлеб не зарабатываешь, так хоть крышу бы починил – уж который месяц, как она прохудилась, изверг! А ведь с моря снова дожди идут - вон как клубится у горизонта… Не сегодня-завтра ливанёт, а ты, морда бесстыжая, всё сидишь пнём да гляделками блымкаешь! Так и будешь блымкать, когда на тебя с потолка вода потечёт?

Баларама накуксился:

- Я тебя, ничтожная женщина, в упор не слышу. Потому – радуйся! Коли б услышал, какие слова ты осмеливаешься исторгать из порочных уст своих в адрес мужа и господина, в адрес жреца пресветлой и плодоносной Бхавани – не было б тебе пощады, глупая ты курица!

- Поща-а-ды?.. – протянула с угрозой в голосе глупая курица и медленно повернулась в направлении порожка. – Я тебе сейчас покажу пощаду… - мешалку перехватили сподручнее, рыхлое тело неряшливой тётки в замызганном сари подобралось, готовясь к нападению. – Я тебе сейчас…

- Добрые люди!.. – проканючил кто-то от калитки. – Добрые люди…

Калитку толкнули. Она скрипуче подалась, увязая провиснувшим углом в густой пыли, и впустила во двор странную девицу: худую, усталую и грязную. Одетую в пыльные, аморфные лохмотья, подвязавшую колтун нечёсаных волос оторванной от рубахи тряпицей. Волоча ноги, она прошла по двору несколько шагов и неуверенно остановилась. Следом за ней в калитку прохромал такой же грязный и нечесаный бело-рыжий пёс.

- Прошу вас, - глухо проговорила она, поминутно облизывая сухие губы, - помогите мне. Же не манж па сис жур… Ну… не то чтобы прям «сис», но пару дней точно… и..

- Чего она хочет? – не понял брахман.

- Жрать она хочет! Чего ж ещё! Такая же бездельница и побирушка, как и ты, глупый ишак! Пошла вон! – махнула она в сторону приблудившейся нищенки, будто отгоняя назойливую муху. – Самим есть нечего. А вас тут шляется – не протолкнёшься! И всем – вынь да положь! Вон пошла! Поищи себе милостыни в другом месте.

- Пожалуйста… - прошептала Кира и воткнулась ободранными коленями в горячую пыль. – Не смогу я поискать… не дойду…

Её качнуло вперёд, потом повело вбок, нелепо скособочив, и медленно повалило на землю, утопив щекою в пыль. Пёс заскулил, обнюхал лицо своей спутницы и сел над ней, проливая горючии собачьи слёзы.

- Померла что ль? – недовольно скривилась хозяйка и сердито швырнула скалку на стол с раскатанным тестом.

- Не пойму… - брахман привстал с порожка, вытянул шею по-гусиному.

- Конечно, не поймёшь, дурень! – заорала на него супруга. – Ты б ещё за дом отошёл и оттуда понять пытался! Подойди к ней-то! Чего оттудова поймёшь?

Брахман выпрямился и выпятил тощие безволосые рёбра колесом:

- Ты подойди, женщина! Невместно мне…

- А я вот щас скалкой-то… - прошипела женщина, нащупывая на столе воспитательное орудие.

Пришлось представителю высшей варны незамедлительно и гордо проследовать к нищенке, склониться над ней, разглядывая лицо и обожжённые солнцем руки.

- Весьма необычную девицу привела в наш дом милостивая Бхавани, о жена, - возвестил он в направлении кухонного очага. – Подозреваю, откуда-то с севера она: из Пунджаба или Чхаттичарха? Кожа её так бела, что солнце обожгло её до волдырей, а черты лица могли бы вполне быть чертами лица принцессы Пашмира.

Суровая супруга осторожно приблизилась к гостье и тоже склонилась над ней, отклячив широкий зад.

- Она не может быть шудрой с таким лицом, - продолжил развивать мысль многомудрый жрец, - больно светла и, по всему видать, взращена в неге… Ты посмотри, посмотри на неё, Каришма! Думаю, мы поступим не глупо, если позаботимся о ней.

- С чего это? – взвилась хозяйка.

- С того, корова ты тупорылая, - терпеливо пояснил жрец, - что коли дева эта благородных кровей, если попала в беду, и её знатное семейство сбилось с ног, разыскивая и оплакивая дщерь свою, то нас непременно отблагодарят за помощь. Соображаешь?

Каришма обычно на соображалку не жаловалась. Особенно, если вовремя на очевидное ей указать, носом потыкать и пережёванное в рот положить. Она всплеснула руками и просветлела водянистым взором. Благость выгодных перспектив разлилась по её скукоженному от жизненной неудовлетворённости лицу и осветила мир возможностями.

- Что же ты стоишь, старый дурак? – возопила она. – Тащи воду скорее!

- Сама тащи! – огрызнулся старый дурак.

Посетившая его внезапно мудрая предусмотрительность, поправшая самодурство злой и глупой бабы, вознесла его в своих собственных глазах высоко над её тиранством. Загордившись, Баларама взбрыкнул. Супруга это заметила и впечатлилась. Впечатлилась настолько, что без дальнейших препирательств покорно потрусила за водой, восторгаясь неожиданной проницательностью и прагматичностью своего обычно бесполезного в хозяйстве мужика.

А, может, вовсе и не восторгаясь потрусила. Может, просто решила ускориться, чтобы не дать загнуться на собственном пороге ценному подарку Бхавани.

Кире обтёрли лицо мокрой ветошью, перевернули на спину и, ласково поддерживая голову, дали напиться. Когда бродяжка пришла в себя и немного оклемалась, её под руки сопроводили в тенёк. Усадили заботливо под глинобитной стеной дома и вручили кружку козьего молока со свежей чапати.

Подрагивающими от слабости пальцами бедная странница попыталась отколупнуть кусок лепёшки Сырнику, но хозяйка, протестующе замахав на неё руками, тут же организовала для пса отдельную миску с молоком и хлебом.

Всё время хлопот по утолению голода брахман сидел на корточках неподалёку, разведя колени к ушам, и с нетерпением дожидался момента, когда уже можно будет приступить к расспросам.

- Что же случилось с тобой, о дева? – не выдержал он на последнем глотке молока. – Как ты оказалась в наших местах да ещё в таком жалком обличье? Вижу я, ибо трудно обмануть проницательность Баларамы, что ты вовсе не нищенка и не дочь разорившегося ремесленника-вайшьи. Ты с севера, о дева? Из Парьяна или Химачуи-Прадеша? Ты, верно, путешествовала морем со своим благородным семейством, и на вас напали разбойники? Или корабль разбился о рифы Храмового берега? Ты одна смогла спастись? И добралась, бедняжка, в нашу деревню в столь плачевном виде… Слава рождающей, доброй Бхавани, что постучалась ты именно в мой дом – дом самого влиятельного и уважаемого жителя этого славного селения! Мы с женой поможем тебе, не сомневайся. И даже сопроводим домой, к твоей горюющей родне…