- Сколько ты думаешь взять за шёлк в своих полуночных землях? – перебил его собеседник, заговорщически склоняясь лицом к лицу.

- Ну… - заюлил Никанорыч. Стоит ли говорить? Поразмыслив и преуменьшив, всё же решился: - Цены четыре, мыслю, было бы неплохо.

- Ха! – Синьбао снисходительно скривился. – Четыре! Стоило ли забираться в такую даль? Стоило ли мочить днища кораблям и нанимать им обслугу ради столь скудного барыша? Неужели это всё, на что способна твоя торговая сметка? Или ты не купец? В нашей стране деловой человек даже с места не сдвинется ради такой жалкой прибыли!

- Жалкой?! – обиделся Никанорыч за свою недооценённую купеческую жадность. – Отчего ж это жалкой?

- В земле Египетской, куда возят товары из Цзудухэ, я слышал дают по двадцати цен за шёлк и по сотне за сок лакового дерева!

- Не может того быть! – вытаращил глаза Никанорыч, забыв о своей степенности.

- Вот что сяньские купцы называют барышом, почтенный!

Вскочив на ноги, купец заметался по каюте.

- По сотне!.. – бормотал он в лихорадке алчности. – В земле Египетской!.. – придыхал в волнении заядлого путешественника. – Ты пока это… того… Я щас! – он распахнул дверь, кликнул Силантия и велел накрывать обед для дорогого гостя.

После заглянул сяньскому мореходу в лицо испытующе:

- Да точно ли так? – осведомился он, и в голосе его звучала неприкрытая мольба убедить, окончательно развеяв сомнения.

Синьбао мольбе той внял и принялся живописать прелести и выгоды предлагаемого вояжа, призывая в свидетельство капиталы местных воротил, собственные глаза-уши и очевидную неосведомлённость египтян в деле производства эксклюзивных сяньских товаров.

Сытный обед увенчался договором и согласованием даты отправления: Никанорыч настаивал на немедленном, капитан увещевал торопыгу повременить до утра. Ведь и товары перегрузить требуется и команду с берега дождаться – а иначе как? А уж как только, так, стал быть, и сразу!..

Когда гостя, наконец, благополучно проводили готовиться к завтрашнему отплытию, Медведю удалось отловить взбудораженного предстоящим и мечущегося с распоряжениями хозяина за рукав:

- Не слишком торопишься, Порфирий Никанорыч? Совсем ведь не знаешь этого человека. Откуда? Кто таков? Что люди о нём говорят? Вдруг он разбойник?

Купец вздёрнул брови и сыто разулыбался:

- Тю! – воскликнул он и хлопнул себя руками по бокам. – А ты мне на что, голубь? Я ж тебя не щи дармовые нанял хлебать, а вот как раз это самое – бдить, значиться, и охоронять меня и добро моё от всякого разбойника! Вот тебе как раз и случай проявиться, охрана.

Он расхохотался:

- Да ты не обижайся, кметь! – и хлобыстнул своего охранника ладонью промеж лопаток со всей медвежьей мощи. – И не бзди. Всё у нас сладится. А как вернёмся – щедро награжу. И князюшке отрекомендую со всем тщанием. Поступишь внове к нему на службу. Оженишься, заматереешь на казённых харчах, да будешь ещё меня, как благодетеля, добрым словом внукам своим поминать!..

---------------------------------------

Закат поджёг по-вечернему выцветшее небо, окрасил в цвета пожара застывшие в сонной неподвижности воды моря. Дау, провиснув парусами, дремал в них, словно в тёплой колыбели. Всё, казалось, застыло на вдохе – сиюминутно, трепетно, хрустально… Более чем зыбко – ведь выдох неизбежен.

Медведь выдохнул. Подкинул в руке персиковую косточку и прислушался к неумелой игре на сяньском сюне – кто-то из матросов терзал глиняную свистульку на корме. Бывший вышеградский страж поморщился при особо судорожном всхлипе несчастного инструмента и подумал о превратностях судьбы: с тех пор, как он бежал из родного города в звериной шкуре, больше всего на свете ему хотелось одного – вернуться обратно. В человеческом обличье, само собой. Он грезил этим возращением, видел его во снах, стремился домой всеми фибрами души – и что же? Что теперь, когда злые чары, наконец-то, пали? Почему дорога, на которую Медведь ступил с мыслью о доме, уводит всё дальше от Вышеграда? Всё дальше и дальше… И от родной земли, и от светлого образа Габруси. Унесла её колбасковская ладья с молодым мужем и вальяжными придворными по другой протоке от Цзудухэ – в столицу Великого Сяня, ко двору солнцеподобного императора, запрягающего в свою повозку огнедышащих драконов.

Милая, нежная, златокудрая… Чистая, как первый снег, недосягаемая, как облако небесное… Всё в ней волновало. И умиляло. Воспоминание о белых пальчиках или лёгком локоне на шейке заставляло сердце сжиматься. От грёз перехватывало дыхание. Они будили в душе томление неразделённого влечения. Зачем я так далеко от тебя, ненаглядная Габруся? Куда несёт меня злокозненная судьба?

Да уж… Занесла так занесла. Сначала в Сяньское царство, а ныне и вовсе к чёрту на куличики попёрся…

Страж легко выщелкнул персиковую косточку через борт и с тоской посмотрел в направлении её полёта на недалёкий берег. Белокаменный восточный город, похожий в свете закатного солнца на розовый сахар, казался сказочным миражом.

Что за город? Все они на одно лицо. Давеча только заходили в такой же, пополнить запасы перед длительным переходом до земли фараонов. Сюда капитан точно не планировал, но у погоды своё расписание, ей человеческие планы безразличны: внезапный вечерний штиль притормозил неугомонный дау и заставил болтаться ввиду незнакомых берегов, словно пробку в стакане.

- Что за город, капитан? – поинтересовался Медведь скорее от скуки, чем из любопытства.

Синьбао, зависший неподалёку в медитативном зареве заката, лениво сплюнул за борт и прищурился на берег.

- А, это… - он подумал немного, покачал бритой головой, словно шея у него затекла, - это Эль-Муралы, благословенная столица всемилостивейшего Шахрияра.

- Неужто? – отозвался Медведь. – Слыхал про него – матросы болтали. Правда, что ли, берёт он себе деву на одну ночь, а поутру казнит?

Капитан медленно и неохотно кивнул.

- На кой сие? – пожал плечами страж. – Либо бесом обуянный правитель тутошний?

Его собеседник скривился, словно от оскомины, поковырял носком сапога палубную доску.

- Миропонимание у него, видать, таково,- буркнул он.

- Миропонимание… - нахмурился Медведь и, ослабив пояс, устроился на бухте каната. – Злодейство это, а не миропонимание.

Синьбао облокотился на перила борта и уставился на сахарный город.

- Может, и злодейство – кто знает… Кому судить? Безгрешному разве? Так я таковых не встречал… - он кинул беглый взгляд на дремлющего вахтенного, на обвисшие паруса, вздохнул. – Пусть я, к примеру, не убиваю юных дев, но заклеймить за то другого не посмею. Ибо в иных прегрешениях замаран. В тех, что, очень возможно, всевладетельного шаха даже не коснулись – неповинен он здесь, аки младенец. Выходит что ж? Что люди могут судить друг друга только за то, в чём сами ещё не замарались? Наступил, скажем, твой сосед правым сапогом в коровью лепёшку – вот он уже и неряха. У тебя ж правый сапог чист! Хоть левый и в грязи по колено…

Медведь удивлённо покачал головой:

- Складно ты словеса в речи выплетаешь, моё почтение. Вроде как и верно всё, не подкопаешься. Только… Всё одно мнится мне в мыслях твоих несуразность некая… Будто лопату ты из соломы гондобишь.

Капитан пожал плечами и спорить не стал. Этот разговор, судя по всему, и так не вызывал у него особого энтузиазма и желания продолжать. С чего бы?

Медведь, прищурившись против красного солнца, с минуту пристально изучал темный профиль, вылепленный морскими ветрами и вольной жизнью.

- В чём же ты замарал свой левый сапог, Бао? Не в том ли, что заманывал чужестранных купцов в дальние земли великими посулами да грабил опосля?

Синьбао, наконец, повернул голову к своему пассажиру и посмотрел впервые за всё время разговора на него прямо, в лицо:

- Вот о чём печаль твоя, страж… - он покачал головой. – Так ты забудь её, я не по той части. Всё, о чём с твоим хозяином договорено, всё честно, - побуравив Медведя тяжёлым взглядом, капитан вновь отвернулся в сторону города. – Здесь другое. Другой грех пристал к моей подошве, воин…