«Вот и вся ласка, доступная мне, - подумала Кира с горечью. – А доступная близость – глядеть на него тайком с борта соседнего корабля, пока видно…»

И так, собственно, всю дорогу. Кроме короткого отрезка пути от Эль-Муралы до Цзудухэ, который объединил их на корабле Синьбао. Кире показалось, промелькнул этот путь светлым мгновением. Мгновением, в которое она была почти счастлива: когда садилась с ним трапезничать за один стол, когда смотрела на него так близко, когда говорила с ним… Почти обо всём. Страж не таился, если спрашивали – отвечал охотно. Иногда спорил, смеялся даже, бывало, над её шутками, но чаще задумчиво молчал, уходя в себя, словно тяготила его горькая дума.

Киру это беспокоило. Может, мучилась она, неприятности какие случились с ним во время пребывания в Эль-Муралы? Что за услугу потребовал от него знакомец, помогший с Кириным освобождением?

«Ничего особенного, - пожимал плечами Медведь. – Надобно было сопроводить караван до Исфахана. Разбойников развелось на караванный тропах, что грязи. С одной шайкой даже по пути схлестнуться пришлось. А окромя сего – спокойное путешествие, будто в Вышеградский лесок за грибами сходил».

«Чего ж, - фыркал Никанорыч, - кроме тебя там прям-таки некого было в охранительный отряд нанять?»

«Желающих немало, - улыбался витязь. – Токмо всем жалованье требуется ссужать, а я-то бесплатный, за услугу подряжённый. У энтого скупердяя, - подмигнул он, - половина отряда таких одолженцев, как я. Умеет мой добрый Шмуль экономить ради благополучия своей мошны!»

Медведь смеялся. Никанорыч негодующе сплёвывал. Кира ненадолго успокаивалась. Потом вновь замечала тень, время от времени набегающую на светлое чело возлюбленного, и начинала метаться, испытывая почти физическое страдание от гложущих его переживаний. Вполне убедившись, что ей не показалось, она вновь подступала к Медведю с расспросами. Тот поначалу отмахивался да отшучивался, но после всё же решился признаться:

- Известия до меня дошли недобрые, - выдавил он с неохотой. – Не хотел пугать вас раньше времени… Вдруг – пустая трепотня? Так ведь бывает. Думал, до Цзудухэ доберёмся, там-то можно будет разузнать достоверно…

Он отодвинул от себя недоеденный ужин и посмотрел почему-то не на Киру, вызвавшую его на откровенность, а на Порфирия Никанорыча, замершего с ложкой у рта.

- Не томи ужо… - пробасил купец, с сожалением опуская черпало.

- Бают, будто Сяньский император принял «Сигизмунда Великолепного» приветливо, а наследственную чету с подобающим ей почтением. Но принц Колбасковский… повёл себя как-то… по-разному говорят… неправильно в общем. Вроде как насмехался он над обычаями и порядками двора, кобелился по жёнам сановников и даже как-то умудрился своими действиями или словами так оскорбить самого императора, что…

- Мать моя пресвятая богородица…. – выдохнул купец, уже догадываясь об исходе.

- Короче, умертвили Альбрехта Колбасковского, - поморщился Медведь. – А корабль с командой и вдовой его выставили из столицы вон с позором и поношением.

Кира ахнула.

«Бедная Пепелюшка! – мелькнула первая мысль. – Чёртова проныра! – ужаснулась мысль вторая. – Она же теперь вдова! А это значит, ничто не мешает обнадёженному поклоннику вновь начать увиваться вокруг несравненных прелестей принцессы!»

- Чёрт! – вырвалось у Киры.

Она швырнула на тарелку надкусанный кусок сыра и выскочила из-за стола.

- Ох ты ж, - покачал головой Никанорыч, глядя ей вслед, - растревожил девку…

- Переживает за подружку, - согласился Медведь. – Они очень дружны… Ты бы, Зарема, успокоила, подбодрила её, что ли… Может, лжа всё это злая, и на «Сигизмунде» по-прежнему благополучно. Вот доберёмся до Цзудухэ…

Зарема внимательно посмотрела на Кирину зазнобу, на непритворное беспокойство в синих глазах и кивнула:

- Я поговорю. Не изволь беспокоиться, добрый витязь.

И продолжила с аппетитом обедать. Она была единственным человеком за столом, кроме ещё разве что капитана, кому на «Сигизмунда Великолепного» и его пассажиров было глубоко начхать.

… Цзудухэ не развеял чёрные слухи. Напротив.

«Всё так и было, - подтвердил местный градоначальник, к которому с визитом и дарами нагрянул северный купец. – Удивительным хамлом оказался наследник чужеземного короля. Добрые сяньцы потрясены случившимся. И восхищены терпением и благородством нашего наигуманнейшего императора, отпустившего юную жену принца домой невозбранно. Сие деяние достойно быть увековеченным в хрониках. Я уже подал ходатайство об этом в государственный архив…»

Градоначальник потряс шкуркой соболя, полюбовался игрой солнца на блестящем, искусно выделанном мехе и, понизив голос, доверительно сообщил гостю:

«Хотя, по моему скромному разумению, зря её отпустили. Опрометчиво это. Не к добру. Не проходят для молодого, неокрепшего и несформировавшегося разума подобные потрясения бесследно. Помяните слово пожившего на свете старика…»

… Убедившись в непоправимости случившегося, Медведь помрачнел, замкнулся в себе. Кире на её вопросы отвечал односложно и невпопад. Да и вообще будто не замечал её.

«О чём он думает? – мучалась влюблённая девица. – Беспокоится о ней? Примеривает на себя её страдания? Опасается, как пережитое отразится на свежести розовых щёчек и на восприимчивости и без того скудного разума? А, может, взвешивает свои нынешние шансы?»

Устав от сомнений, Кира забилась в каюту на «Возке» и весь первый день отплытия из Цзудухэ прохлюпала носом. Даже не вышла с Синьбао проститься.

«А не пошёл бы он! – подумалось с неожиданной яростью. – Кто он такой, чтобы я расшаркивалась перед ним и фальшиво улыбалась из ложной вежливости? Утырок, дважды меня предавший? Пусть катится, козлина, на все четыре стороны! Не сказала я ему и не скажу ничего про деревню крылатых – пусть утрётся!»

Эта маленькая месть доставляла ей тем большее удовлетворение, чем дольше капитан «Стремительного Дракона» топтался на палубе «Возка», захаживая кругами у двери её каюты: надеялся, небось, до последнего, что Кира расщедрится и укажет ему в припадке всепрощения дорогу к вожделенному местечку, затерянному посреди огромной Страны Слонов.

Но Кира не расщедрилась.

«Скажи ему, - заявила она Зареме, когда та в очередной раз, закатывая глаза, явилась к ней передать жалобные намёки Синьбао на взаимодействие, - что я не святая пустынница, чтобы угождать одолжениями в обмен на подлости. Мне это органически претит».

С тем вышеградские струги и отчалили, оставляя на причале, среди пасмурного ветреного дня несгибаемую фигурку знаменитого мореплавателя в широких пёстрых шароварах, подпоясанных кумачовым кушаком…

Следом за Никанорычевым флагманом отвалился от пристани «Орлик» с Медведем на борту в качестве охраны и, по совместительству, в качестве сменщика рулевого. С тех пор и до самого Колбаскова Кира могла наблюдать знакомую стать возлюбленного только иногда и только издалека. А уж словом перемолвится и вовсе не удавалось: дорога выдалась спокойной, охране не пришлось беспокоиться, бегать для переговоров к Никанорычу. И для пустой болтовни времени не находилось – струги торопились что было мочи. Команды выбивались из сил, сменяя друг друга на вёслах в стылое осеннее безветрие. Даже сам хозяин с Силантием не брезговали работой гребцов – близился к концу ноябрь, а с ним и речной судоходный сезон.

Никанорыч не уставал ежедневно причитать о неминуемой зимовке на чужих, негостеприимных – хорошо, если хотя б не разбойных! – берегах.

Но ему, как обычно, свезло.

Ничего удивительного в этом Кира не углядела. Люди невезучие, считала она торговлей и дальними опасными вояжами с крупными прибылями не занимаются. А если и занимаются, то недолго: как раз до первой и последней встречи с разбойничьими челнами или до первой партии испорченного товара.

А Никанорыч всю жизнь куролесит по миру – и хоть бы хны! Ни разу банкротом не объявлялся. В шелка да в жемчуга дочерей наряжает, дворню вниманием не обижает, на богоугодные заведения жертвует, посадника прикармливает. На всё ему серебра достаёт. Небось и на чёрный день не один клад прикопан.