Там у меня ушло три дня, чтобы обнаружить след Рикки. Да, действительно, и Рикки, и ее бабушка жили там — выяснил я это быстро. Но бабушка умерла двадцать лет назад, а Рикки легла в холодный сон. В Броули всего каких-то сто тысяч населения — не то что в семимиллионном Большом Лос-Анджелесе, так что найти архивы двадцатилетней давности было не сложно. Гораздо труднее оказалось обнаружить след недельной давности.
Мне удалось выяснить, что Рикки кто-то сопровождал, я же до сих пор искал следы женщины, путешествовавшей в одиночку. Когда я узнал, что сопровождал ее мужчина, то первой мыслью было: она попала в руки одного из бандитов, о которых мне рассказывал доктор Бернстайн. Тут я с удвоенной энергией продолжил поиски. Но взял ложный след, и тот привел меня в Кейликсико; тогда я вернулся в Броули, начал все сначала и проследил их путь до Юмы. В Юме я прекратил преследование, так как узнал, что Рикки вышла замуж. А то, что я увидел в книге регистраций браков в мэрии, настолько меня потрясло… что я все бросил и ринулся в порт. Там, перед тем как отплыть скоростным кораблем в Денвер, я дал телеграмму Чаку с просьбой выгрести все из моего стола в конторе и переправить мне на квартиру.
В Денвере я задержался ровно столько, сколько потребовалось на посещение магазина, поставляющего все необходимое для зубоврачебных кабинетов. Я не был в Денвере с тех пор, как он стал столицей, — после Шестинедельной войны мы с Майлзом поехали прямо в Калифорнию.
Теперь город меня потряс, я даже не мог отыскать Колфакс авеню. Все объекты, имевшие хоть малейшее значение для правительства, были, как я понял, упрятаны в глубь Скалистых гор. Но и незначительных объектов на поверхности, судя по всему, имелось превеликое множество — народу здесь было не меньше, чем в Большом Лос-Анджелесе. В магазине я купил десять килограммов золотой проволоки, изотоп 197. Я заплатил восемьдесят шесть долларов десять центов за килограмм, что, несомненно, дороговато, так как килограмм технического золота стоил долларов семьдесят. Эта покупка нанесла ощутимый удар по моим сбережениям — а у меня всего-то и было 1000 долларов. Но техническое золото поступало либо с примесями, не встречавшимися в природе, либо — в зависимости от дальнейшего применения — содержавшее изотопы 196 или 198. Мне же нужно было чистое золото, не отличимое от золота, добытого из руды; а то, от которого штаны могли загореться, — мне ни к чему.
Когда я схватил изрядную дозу в Сандиа, то хорошо понял — с радиацией шутки плохи.
Я обмотал золотую проволоку вокруг талии и отправился в Боулдер. Около десяти килограммов весит хорошо набитая сумка для поездки на выходные за город, а такого же веса слиток золота занял бы места не больше, чем литровая бутылка молока. Но золотая проволока — не то что золото в слитке: носить такой «поясок» я бы никому не советовал. Правда, тащить с собой слитки еще более неудобно, а так золото всегда было при мне.
Доктор Твишел все еще жил в Боулдере, хотя уже не работал, — он был заслуженный профессор в отставке и большую часть времени проводил в баре при факультетском клубе. Чужих туда не пускали, и я потратил четыре дня, пока поймал его в другом баре. И оказалось, что он не против выпить на дармовщинку.
Это был персонаж в духе классических древнегреческих трагедий: великий человек — больше чем великий, — превратившийся в старую развалину. Он мог бы по праву стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном, а на самом же деле только несколько ученых — специалистов в области теории поля — оценили его научные труды по достоинству. А теперь, когда я с ним встретился, его блестящий ум притупился с годами, был отравлен ядом разочарования, затуманен алкоголем. Сходное чувство испытываешь, когда видишь руины некогда величественного храма: обрушившаяся внутрь кровля, половина колонн повалена, все заросло диким виноградом.
Тем не менее башка и теперь у него варила получше, чем у меня в молодости. Уж я-то смогу оценить по достоинству настоящего гения — если встречу такого.
Когда я впервые подошел к столику, за которым сидел Твишел, он поднял голову, взглянул прямо на меня и сказал:
— Опять вы!
— Извините?
— Разве вы не учились у меня?
— Да нет, сэр. Никогда не имел чести. — Обычно, когда кто-то говорит, что встречал меня раньше, я отрицаю, и довольно грубо. Тут я решил воспользоваться, если получится, удобным поводом для знакомства. — Вы, наверно, приняли меня за моего двоюродного брата, профессор. Он поступил в 1986 году и одно время учился у вас.
— Возможно. По какому предмету он специализировался?
— Ему пришлось бросить занятия, сэр, диплома он так и не получил. Но он был вашим поклонником. И при каждом удобном случае упоминает, что учился у вас.
Стоит похвалить ребенка — и вы наверняка подружитесь с матерью; вот и доктор Твишел после моих слов предложил мне присесть и даже позволил заказать для него выпивку. Четыре дня не прошли даром: до того как мне удалось завязать с ним знакомство, я собрал о нем кое-какие сведения в университетской библиотеке. Теперь я знал, какие он написал работы, куда их представлял, каких степеней и почетных званий был удостоен, автором каких книг являлся. Я даже попытался почитать одну из его последних публикаций, но она мне оказалась не по зубам, и на девятой странице я застрял, зато набрался в ней кое-каких технических терминов.
Ему я представился ярым поклонником научной мысли, сказал, что в настоящее время собираю материал для книги под условным названием «Невоспетые гении».
— И о чем она будет?
Я смущенно признался, что подумывал начать книгу с очерка о его жизненном пути и популярного пересказа основных работ… при условии, если он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, мне придется беспокоить его расспросами, так как в основе должен быть фактический материал. Он считал, что все это чушь, и не желал даже думать о такой ерунде. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился обдумать мое предложение. На следующий день он явился в полной уверенности, что я собираюсь записать его биографию и посвятить ей не просто главу, а целую книгу. С этого дня он говорил без остановки, а я все записывал… действительно записывал. Дурачить его я не осмелился: время от времени он прерывал свой рассказ и просил почитать, как получилось. Но о путешествии во времени он не упоминал. Наконец я не выдержал.
— Профессор, правда ли, что, если б не некий полковник, одно время прикомандированный к университету, вам ничего не стоило получить Нобелевскую премию?
Три минуты подряд он замысловато ругался.
— Кто вам это рассказал?
— Видите ли, профессор, когда я собирал материал для статьи о Министерстве обороны — я ведь, кажется, упоминал об этом?
— Нет.
— Так вот, собирая там материал, я услышал всю вашу историю от одного доктора философии — он консультировал в соседнем отделе. Он прочитал отчет полковника и был совершенно уверен, что, если б вам позволили опубликовать результаты опытов, ваше имя стало бы известно среди физиков…
— Хрмф! Тут он прав!
— Но я понял, что открытие засекречено… по приказу того полковника… как бишь его… Плашботтом.
— Трашботтем. Трашботтем, сэр. Нудный, неумный, надутый, наглый недоносок; его знаний хватало лишь на то, чтобы отличить шляпу от фуражки. Да и то с трудом.
— Остается сожалеть.
— О чем сожалеть, сэр? Что Трашботтем был недоноском? Так в этом виновата природа, а не я.
— Остается сожалеть, что мир так и не узнает об открытии. Я понимаю, вам запретили говорить о нем.
— Кто вам это сказал? Что хочу, то и говорю!
— Я так понял, сэр… со слов моего друга из Министерства обороны.
— Хррмф!
Больше в тот вечер я ничего из него не вытянул. Только через неделю он решился показать мне лабораторию.
Все остальные лаборатории использовались другими исследователями, но лаборатория Твишела все еще числилась за ним. Ссылаясь на режим секретности, он запретил даже входить в лабораторию и не позволил демонтировать установку. Когда мы вошли в помещение лаборатории, запах там стоял, как в подвале, не проветриваемом годами.
