Как ни тихо я двигалась, он услышал меня и принял в объятия, только я закрыла дверь. Я обняла его в ответ, потом стряхнула с себя покрывало и снова приникла к нему — наконец-то оказавшись нагая в его объятиях.

Все это неизбежно привело к тому, что в среду, после пикника на заднем дворе, я сидела на качелях с Теодором, Брайаном и отцом, слушая, как спорят отец с Теодором, а наша молодежь играла в крокет. По просьбе Брайана Теодор вновь изложил свою теорию о том, когда может и когда не может забеременеть самка гомо сапиенс.

С оплодотворения они переключились на акушерство и начали осыпать друг друга безграмотной латынью, не сошедшись относительно того, что лучше всего применять при каком-то родовом осложнении. Чем больше они расходились во мнениях, тем вежливее друг с другом становились. Своего мнения у меня не было — о родовых осложнениях я знаю только из книг, а сама рожаю почти так же, как курица несет яйца: ойкну разок — и готово.

Брайни наконец прервал спор к некоторому моему облегчению. Мне не хотелось даже и слушать об ужасах, которые бывают при неправильном течении родов. — Все это очень интересно, но можно мне спросить, Айра, — есть у Теда медицинское образование или нет? Извини, Тед.

— Не за что, Брайан. Я знаю, что моя история звучит невероятно, потому-то и не люблю ее рассказывать.

— Брайан, ты разве не слышишь, что последние полчаса я обращаюсь к Теду "доктор"? А злит меня — или, точнее, угнетает — то, что Тед знает о медицине столько, сколько мне и не снилось. И все-таки от этих лекарских разговоров мне захотелось снова вернуться к практике.

Теодор прочистил горло в точности как отец.

— Мррф, доктор Джонсон…

— Да, доктор?

— Я думаю, мои более обширные познания в терапии — вернее, мои познания в более обширной терапии — раздражают вас еще и потому, что вы считаете меня человеком моложе себя. Но я, как уже говорил, только выгляжу моложе. На самом деле я старше вас.

— Сколько же вам лет?

— Я отказался ответить на такой же вопрос миссис Смит.

— Теодор! Меня зовут Морин. (Сил нет с этим человеком!) — У маленьких кувшинчиков большие ушки, — спокойно ответил Теодор. Доктор Джонсон, терапию моего времени не труднее изучить, чем вашу; она даже проще, поскольку в ней меньше эмпирического, и она базируется на разработанной до мелочей, тщательно проверенной теории. Опираясь на эту логически верную теорию, вы могли бы очень скоро усвоить все новые достижения и быстро перейти к клинической практике под руководством наставника. Вам это было бы нетрудно.

— Черт возьми, сэр, но у меня никогда не будет такой возможности!

— Я вам ее предлагаю, доктор. Мои сестры будут ждать меня на условленном месте в Аризоне 2 августа 1926 года, через восемь лет. Если вы пожелаете, я буду счастлив взять вас с собой в свое время и на свою планету, где вы сможете заняться терапией — проблем не будет: я там председатель правления медицинской школы. А потом вы сможете остаться на Терциусе или вернуться на Землю, если захотите — в то же время и место, из которого отправились, но с пополненным образованием, омоложенным и с обновленным желанием жить — таков побочный, но прекрасный эффект омоложения.

Лицо отца приняло странное отрешенное выражение, и он прошептал:

"…берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира…"

— "…и славу их", — закончил Теодор. — Матфей, глава четвертая, стих восьмой. Но я не диавол, доктор, и не предлагаю вам ни бегства, ни власти, только свое гостеприимство, после того как пользовался вашим, да еще возможность освежить ваши знания. И совсем не обязательно решать сегодня у нас еще восемь лет впереди. Можете отложить решение до последней минуты.

На "Доре" — это мой корабль — места хватит.

Я положила руку отцу на плечо.

— Отец, ты помнишь 1893 год? Врач, обучавший отца медицине, пояснила я Теду, — не верил в существование микробов, а вот отец после многих лет практики отправился в Северо-Западный университет поучиться современной бактериологии, асептике и тому подобным вещам. Отец, сейчас тебе предлагают то же самое — и какая невероятная возможность! Отец согласен, Теодор, — просто он иногда не любит признаваться в том, чего ему хочется.

— Не суйся не в свое дело, Морин. Тед сказал, у меня есть восемь лет на размышление.

— Кэрол не надо думать восемь лет. И мне тоже! Если Брайни разрешит и если Теодор вправду может доставить меня обратно в тот же день и час…

— Могу.

— И я увижу Тамару?

— Ну конечно.

— Ох! Брайан? Я только съезжу и вернусь в тот же день…

— Ты можешь отправиться с ней, Брайан, — заметил Теодор. — Погостите у нас несколько дней или месяцев и в тот же день вернетесь.

— Ах ты. Господи! Сержант, нам с тобой еще войну надо выиграть.

Нельзя ли отложить все это до возвращения из Франции?

— Разумеется, капитан.

Не помню, как разговор перешел на экономику. Сначала я поклялась молчать о периодах женского плодородия, но при этом скрестила пальцы.

Дудочки. Оба доктора, папа и Теодор, внушали мне, что я убереглась от инфекции — гонококков, бледных спирохет и прочего — именно потому, что мне вбили в голову: "Всегда пользуйся презервативом, если не хочешь ребенка".

Тому же я учила своих девочек. Я не стала говорить им о многочисленных случаях, когда обходилась без этих противных резинок, потому что была беременна и знала это. Вот как прошлой ночью. Резиновый чехольчик от болезни не спасет: главное здесь — очень-очень тщательный выбор партнера.

Через рот или глаза можно заразиться не хуже, чем через влагалище — и куда проще. Не лягу же я с мужчиной, не поцеловав его сначала? Глупости какие.

Не помню, чтобы когда-нибудь пользовалась резинкой, после того как Теодор рассказал мне о календарном способе предохранения, или чтоб мне не удалось выбить чек, когда я того хотела.

Размышляя обо всем этом, я вдруг услышала:

— Двадцать девятого октября 1929 года.

— Как так? — брякнула я. — Ты же сказал, что возвращаешься к себе второго августа двадцать шестого года?

— Слушай, о чем говорят, морковка, — сказал муж. — В понедельник будет контрольная.

— Я говорил о Черном вторнике, Морин, — пояснил Теодор. — Так назовут в будущем величайший за всю историю биржевой кризис.

— Такой же, как в девяносто седьмом?

— Не знаю точно, что произошло в девяносто седьмом — я, как уже говорил, подробно изучал только историю того десятилетия, которое намеревался провести здесь — от окончания войны до Черного вторника, 29 октября 1929 года. Эти десять лет после первой мировой войны…

— Стойте-ка! Вы сказали "первой мировой войны", доктор? Первой?

— Доктор Джонсон, кроме этой золотой декады — с 11 ноября 1918 года по 29 октября 1929-го — вы будете воевать все столетие. В 1939 году начнется вторая мировая война — еще дольше и страшнее этой. А более мелкие войны будут вестись на протяжении всего века. Следующий же век, двадцать первый, будет еще хуже — и намного.

— Тед, — сказал отец. — В тот день, когда объявили войну, ты просто говорил то, что знал. Да?

— Да, сэр.

— Зачем же ты тогда пошел в армию? Это не твоя война… капитан Лонг. — Чтобы завоевать ваше уважение, пращур, — очень мягко ответил Теодор. — И чтобы Морин могла гордиться мной.

— Мррф! Ладно! Надеюсь, вы не пожалеете об этом, сэр.

— Никогда.

Четверг был хлопотливый день. Элеанор и я — с помощью всех моих и ее старших детей, с большой помощью сержанта Теодора, ставшего моим адъютантом (он называл это "собачьей вахтой", и отец тоже, но я не давала им вывести меня из себя), с некоторой помощью от наших мужей и от отца за сутки подготовили церемонию венчания.

Должна, правда, признаться, что всю подготовительную работу мы с ней проделали загодя. Мы составили список гостей, предупредили священника, причетника и организатора банкетов, как только Брайан позвонил и сказал, когда приедет. Приглашения напечатали во вторник, конверты надписали в среду двое лучших каллиграфов семьи Везерел, по домам их разнесли двое ее и двое моих мальчишек, отвечать на приглашения предлагалось по телефону конторы Джастина, ну и так далее.