Берти возил меня в Милфорд-Саунд. Мы летели шаттлом до Данедина — новозеландского Эдинбурга — и провели там ночь. Данедин прекрасен, но ему далеко до Крайстчерча. Оттуда мы плыли на очаровательном маленьком пароходике до Фьордленда. На пароходике были крошечные каютки, в которых хватало места для двоих, но и там было так холодно, что снова пришлось крепко прижиматься друг к другу.

На свете вряд ли отыщется фиорд красивее Милфорд-Саунда. Да, я была на экскурсии на Лофотенских островах. Очень мило. Но мое решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Если вам кажется, что я люблю Южный остров той дурацкой любовью, какой матери любят своих первенцев, то вы ошибаетесь. Вернее, это так, но потому, что он действительно неповторимо прекрасен. Северный остров, конечно, потрясающе красив и очень впечатляет своими гейзерными шоу и всемирно известными пещерами Глоуверм. Залив Грейн-Эксибишн похож на Страну чудес. Но нет на Северном острове ни Южных Альп, ни Крайстчерча.

Дуглас водил меня посмотреть, как работают на их собственной маслобойне, и я видела, как упаковывают огромные куски превосходного масла. Анна познакомила меня с Гильдией алтарников. Я стала думать, что, вероятно, скоро меня спросят о том, не хотела бы я остаться здесь навсегда. Мне стало ясно, что я с одинаковым ужасом рассматриваю оба варианта: «О-господи-вдруг-меня-спросят» и «О-господи-вдруг-меня-не-спросят», и в том и другом случае: «О-господи-что-же-мне-тогда-делать?»

Дело в том, что я не сказала Дугласу, что я не человек.

Я слыхала, что люди хвастаются тем, что запросто могут отличить искусственного человека от настоящего с первого взгляда. Это ерунда. Конечно, другое дело — живой артефакт, который вовсе не похож на нормального человека, — такого узнает каждый дурак. Представьте себе человекоподобное существо с четырьмя руками или кобольдо-гнома. Но люди, занимающиеся генной инженерией, давно освоили выпуск существ, выглядящих в точности как настоящие люди, и таких уж живыми артефактами никак не назовешь. Ни один человек не сможет отличить искусственника от настоящего человека — да и не только человек, но и инженер-генетик из другой лаборатории.

Что касается меня, то у меня иммунитет против рака и большинства инфекций. Но у меня на груди нет надписи, извещающей об этом. У меня необычайно развиты реакции. Но я не демонстрирую их по пустякам — скажем, не стану ловить летящую муху двумя пальцами. Я никогда не соревнуюсь с другими людьми в силовых видах спорта.

У меня необычайно развитая память, необычно быстрые восприятие цифр и ориентация в пространстве и ситуациях, необычные способности к иностранным языкам. Но если вы думаете, что у меня коэффициент интеллекта гения, то вы опять-таки сильно ошибаетесь. Я еще в школе усвоила, что, когда у тебя проверяют КИ, самое главное — это набрать нужное количество очков — такое, чтобы никому в голову не пришло заподозрить у тебя выдающиеся способности.

Так что в обычной обстановке никто не заметит во мне ничего выдающегося и необычного, за исключением тех случаев, когда я нахожусь в компании самых близких друзей, или ситуаций, когда нужно действовать быстро — на заданиях или спасая себе жизнь.

К тому же некоторые из моих способностей при желании всегда можно выдать за нечто чисто индивидуальное, направленное исключительно на то, чтобы выглядеть более сексуальной, к примеру. К счастью, большинство мужчин таковы, что подобные проявления у женщин считают вызванными их собственными достоинствами.

Кстати, мужское тщеславие — добродетель, а не порок. Если его направить в нужное русло, с мужчинами легко и приятно иметь дело. Вот именно поэтому так трудно иметь дело с Боссом — он начисто лишен мужского тщеславия. С этой стороны к нему подступаться бесполезно!

Я не боялась, что меня раскусят. Ведь все лабораторные метки с моего тела были удалены — даже татуировка на нёбе, и поэтому никак нельзя было доказать, что я была не рождена, а сделана, — скорее у всех возникало впечатление, что я появилась на свет в результате страстной и упорной борьбы миллиарда сперматозоидов за одну-единственную яйцеклетку.

Но дело в том, что жена в «С»-группе должна внести посильное прибавление в ту кучу детей, что возятся на полу.

«Ну хорошо, а почему бы и нет?» — спросите вы.

По целому ряду причин.

Я была курьером в полувоенизированной организации. Представьте себе, как бы я отражала внезапное нападение на восьмом месяце беременности?

Мы, искусственные люди женского пола, производимся на свет в стерильно-обратимом состоянии. Для искусственного человека желание иметь детей — вынашивать их в себе — не кажется естественным, кажется странным. Им представляется гораздо более разумным выращивание людей in vitro[477] и гораздо более эстетичным, чем in vivo[478]. Я уже была довольно взрослой, когда впервые увидела беременную женщину — и подумала, что она тяжело и неизлечимо больна. Когда я поняла, что с ней, меня чуть не вытошнило. Когда я задумывалась об этом в Крайстчерче, мне становилось не по себе. Чтобы я вот так, как кошка, рожала с болью, с кровью, боже! И вообще — зачем это? Что толку с того, что мы так успешно штурмуем небеса — на Земле все равно слишком много людей, так зачем же ухудшать демографическую ситуацию?

Я решила, если об этом зайдет речь, сказать, что я стерильна и не могу иметь детей. Это была правда — не полная, но правда.

У меня не спросили.

То есть не спросили про детей. В течение нескольких следующих дней я с головой окунулась в простые семейные радости, покуда они у меня были: дамские разговорчики за мытьем посуды после завтрака, милые потасовки с детишками и зверушками, болтовня и сплетни во время работ в саду — все это наполняло каждую минуту моей жизни, как равной среди равных.

Однажды утром Анита пригласила меня прогуляться по саду. Я поблагодарила и отказалась, сказав, что занята — помогаю Вики. Однако она была настойчива, и Вики в результате пришлось доделывать работу по дому самой, а я оказалась в плетеном кресле в дальнем углу сада с Анитой наедине — детей она мягко, но настойчиво попросила удалиться.

Анита сказала:

— Милая Марджори! (В Крайстчерче я оставалась для всех Марджори Болдуин — под этим именем я познакомилась с Дугласом.) Мы обе прекрасно понимаем, почему Дуглас пригласил тебя сюда. Тебе хорошо у нас?

— Ужасно хорошо!

— Достаточно ли тебе хорошо, чтобы ты осталась здесь навсегда?

— Да… но… (Мне никогда не удавалось сказать: «Да, но дело в том, что я не могу иметь детей!»)

Анита прервала меня:

— Давай-ка для начала я тебе кое-что объясню, дорогая. Нам нужно поговорить о делах. Если оставить это нашим мужчинам, то разговор о деньгах может и вообще не зайти — Альберт и Брайен просто без ума от тебя, не говоря уже о Дугласе. И я их вполне понимаю. Но наша группа означает не только супружество — она является небольшим предприятием, и кому-то приходится брать на себя бухгалтерские дела. И этот кто-то — я. Я председатель семейного совета и исполнительный директор. Это потому, что я никогда не позволяю эмоциям овладеть мною настолько, чтобы забыть о делах.

Я улыбнулась, а ее вязальные спицы звякнули.

— Спроси у Брайена — он называет меня Эбенезером Скруджем[479], но никогда не отважится взять на себя мои обязанности. Ты можешь гостить у нас сколько тебе вздумается, — продолжала Анита. — Что для нас один лишний рот за таким длинным столом? Ничего. Но если ты хочешь присоединиться к нам формально и заключить контракт, мне придется стать тем самым Эбенезером Скруджем и сообразить, какой контракт мы можем подписать. Брайен владеет тремя долями капитала и имеет три голоса на совете, Альберт и я — по две доли и по два голоса, Дуглас, Виктория и Лиспет — по одной доле и по одному голосу. Как видишь, у меня всего два голоса из десяти, но дело в том, что за годы я заработала право на решающий голос — особенно когда грожу остальным, что уйду в отставку со своего поста. Когда-нибудь пробьет мой час — кто-нибудь сменит меня, и я превращусь в Алису, сидящую у камина.