За четыре дня до старта отец пришел домой раньше обычного — он закрыл свою контору — и поинтересовался, можем ли мы позволить себе что-нибудь вкусненькое на обед: у нас, дескать, будут гости. Я ответил, что все о'кей, мы даже вернем часть пайка перед вылетом.

— Сынок! — смущенно сказал отец.

— Чего? То есть — да, Джордж?

— Помнишь, что говорилось в брошюре про семьи?

— Конечно.

— Ты был абсолютно прав, но я тогда не решился тебе сказать. Теперь хочу признаться: завтра я женюсь.

В ушах у меня зазвенело. Я не смог бы удивиться больше, если бы он меня ударил.

Я стоял и тупо смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова. Потом выдавил:

— Но, Джордж, это невозможно…

— Почему, сынок?

— А как же Анна?

— Анна умерла.

— Но… Но…

У меня не было слов. Я влетел в свою комнату, заперся и плюхнулся на кровать, пытаясь собраться с мыслями.

Отец подергал за ручку, постучал в дверь, окликнул меня. Я не ответил. Он подождал немного и ушел. Я не встал с постели. Кажется, я ревел — не из-за отца, нет. Ревел, как после смерти Анны, когда не мог заставить себя поверить, что больше не увижу ее. Что больше никогда она не улыбнется мне, не скажет: «Расти большой, Билли».

Я вытягивался в струнку, а она с гордостью смотрела на меня и гладила по плечу.

Как он может? Как может он привести какую-то женщину в дом Анны?

Я встал, посмотрел на себя в зеркало, включил игольчатый душ и сильный массаж. После этого мне полегчало, только в животе как-то странно посасывало. Массажер выколотил из меня всю пыль, обдул ветерком и со вздохом затих. Пока он жужжал, мне все казалось, что я слышу голос Анны, но скорее всего он звучал у меня в голове.

Она говорила: «Расти большой, сынок».

Я оделся и вышел из спальни.

Отец уродовался над обедом — в буквальном смысле слова. Он умудрился прижечь большой палец в печке — только не спрашивайте меня как. Все, что он наготовил, кроме салата, пришлось вышвырнуть вон. Я вытащил продукты и молча принялся за стряпню. Отец тоже не говорил ни слова.

Стол я накрыл на троих. Джордж наконец раскрыл рот:

— Поставь, пожалуйста, еще прибор, Билл. Видишь ли, у Молли есть дочь.

Я выронил вилку.

— Молли? Ты имеешь в виду миссис Кеньон?

— Да, а разве я тебе не сказал? Ах да, ты же не захотел слушать.

Старая знакомая, значит. Она работала у отца чертежницей. Дочку ее я тоже видал — двенадцатилетняя пигалица. То, что невестой отца оказалась миссис Кеньон, меня совсем доконало. Почему-то мне показалось это верхом неприличия. Черт, эта лицемерка ведь была на похоронах Анны и даже имела наглость поплакать!

То-то она так суетилась вокруг меня, когда я заходил к отцу в контору. Небось давно уже положила глаз на Джорджа.

Я ничего не сказал. Что тут скажешь?

Когда они пришли, я вежливо поздоровался и слинял на кухню под предлогом готовки. Странный это был обед. Отец и миссис Кеньон разговаривали друг с другом, я что-то отвечал, когда ко мне обращались. Но толком ничего не слышал. Меня заклинило на мысли — как он мог это сделать? Пигалица пару раз попыталась ко мне привязаться, но я быстро поставил ее на место.

После обеда отец предложил всем вместе сходить в кино. Они ушли, а я отговорился необходимостью собрать вещи.

Голова у меня трещала от мыслей, но с какой стороны я ни пытался посмотреть на это дело, лучше оно не становилось.

Сначала я решил, что не поеду на Ганимед, если они тоже туда намылились. Отцу придется заплатить за билет, но я заработаю и верну ему деньги — от них мне ничего не нужно!

А потом меня вдруг осенило, почему отец решился на женитьбу. И от сердца чуть-чуть отлегло. Но не совсем. Больно уж высока цена.

Отец вернулся поздно и без гостей. Постучал ко мне, открыл дверь, вошел в комнату.

— Ну, сынок?

— Что «ну»?

— Билл, я понимаю, что ты ошарашен, но ты привыкнешь.

Я рассмеялся, хотя мне было совсем не до смеха. «Привыкнешь»! Может, он и забыл об Анне, но я-то не забуду. Никогда.

— А пока, — продолжал отец, — я прошу об одном: веди себя прилично. Надеюсь, ты понимаешь, что вел себя по-хамски, только что в лицо им не плевал?

— По-хамски? — изумился я. — Я же приготовил им обед! Я был с ними вежлив.

— Да, вежлив. Как судья, объявляющий приговор. И не менее дружелюбен. Надо было наподдать тебе слегка, чтобы вспомнил, как себя ведут порядочные люди.

Думаю, на моем лице было написано, насколько я с ним не согласен.

— Ладно, что было, то прошло, — сказал Джордж. — Забудем. Поверь мне, Билл, со временем ты поймешь, что я правильно решил. А пока я прошу — веди себя по-человечески. Я же не призываю тебя бросаться к ним на шею, просто будь приветливым и дружелюбным, то есть будь самим собой. Ты постараешься, да?

— Попробую. Отец, а почему ты решил преподнести мне это сюрпризом?

— Я был не прав, — смутился он. — Наверное, мне хотелось избежать неприятных сцен: я знал, что ты заклеймишь меня как предателя.

— Но я бы смог понять, если бы ты объяснил. Я знаю, почему ты решил жениться…

— Вот как?

— Мне сразу надо было сообразить, когда ты упомянул об условиях в брошюре. Ты женишься, чтобы мы могли улететь на Ганимед…

— Что?!

Я растерялся.

— Но… это так, верно? Ты же сам говорил. Ты сказал…

— Я не говорил тебе ничего подобного! — Отец замолчал, набрал в грудь воздуха и тихо продолжил: — Билл, наверное, у тебя могло сложиться такое впечатление… Хотя это не делает мне чести. А теперь запомни раз и навсегда: мы с Молли решили пожениться вовсе не затем, чтобы эмигрировать. Мы эмигрируем, потому что решили пожениться. Может, ты еще слишком мал, чтобы понять, но я люблю Молли, а Молли любит меня. Если бы я захотел остаться здесь, она осталась бы со мной. Но поскольку я хочу уехать, она едет тоже. Она достаточно умна и понимает, что мне необходимо окончательно оторваться от прошлого. Тебе все ясно?

Я сказал, что вроде все.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он повернулся, и тут я не выдержал.

— Джордж! Он остановился.

— Ты больше не любишь Анну, да? — крикнул я. Отец побелел. Шагнул ко мне, остановился.

— Билл, — тихо сказал он. — Вот уже несколько лет я ни разу не поднял на тебя руку. И сейчас впервые мне захотелось влепить тебе оплеуху.

Мне показалось, что он так и сделает. Я стоял и думал: если он до меня дотронется, он будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Но отец вышел из комнаты и закрыл дверь.

Я опять принял душ, просто так, и улегся спать. Около часа я ворочался, вспоминая, как отец чуть не ударил меня, и отчаянно призывая Анну, чтобы она подсказала, что же мне делать. Потом врубил светомузыку и смотрел на огни, пока не заснул.

За завтраком мы не разговаривали, да и не ели почти. Наконец отец сказал:

— Билл, я хочу попросить у тебя прощения за вчерашнее. Ты не сделал ничего такого, что могло бы оправдать мое поведение, я не имел права так разговаривать с тобой.

— Ничего, все нормально, — ответил я и добавил: — Боюсь, я тоже наговорил лишнего.

— Что наговорил — это полбеды. Хуже то, что ты мог так подумать. Билл, я всегда любил Анну и сейчас люблю ее не меньше, чем прежде.

— Но ты сказал… — Я запнулся. — Нет, до меня, видно, не доходит…

— Что ж, это более чем естественно. — Джордж поднялся из-за стола. — Билл, церемония назначена на три часа. Ты сможешь одеться и быть готовым где-то к двум?

Я замешкался.

— Нет, Джордж, вряд ли. У меня уйма дел. Он ничем не выдал своих эмоций.

— Понимаю, — сказал он бесстрастно и вышел. Через пару минут отец уехал из дома. Еще через несколько минут я позвонил к нему в контору. Автоответчик промурлыкал: «Хотите оставить сообщение?» Я не хотел. Я решил, что Джордж заедет до трех домой, и вырядился в свой парадный костюм. Даже помазался отцовским кремом для бритья.

Он не приехал. Я без конца названивал в контору, но в ответ слышал неизменное: «Хотите оставить сообщение?» Тогда, стиснув зубы, я набрал номер миссис Кеньон.