Уникальные способы взросления Майка были весьма эффективны — еще бы — Майк сам был уникум! Но его последняя выходка… «Преподобный доктор Валентайн М. Смит, бакалавр искусств, доктор богословия, доктор философии, основатель и пастырь Церкви Всех Миров, инкорпорейтед». Боже! Плохо было уже то, что мальчишка решил стать святым болваном вместо того, чтобы, как и следовало джентльмену, оставить чужие души в покое! Но эти полуфальшивые дипломы… Джубала просто тошнило.

Самое скверное то, что Майк заявил, будто развил свою идею из какого-то случайного высказывания самого Джубала о церкви и ее истинных обязанностях. Джубал допускал, что мог сболтнуть нечто подобное, хотя и не помнил ровным счетом ничего такого.

Майк не распространялся о своих планах. За несколько месяцев, проведенных в захудалом бедном провинциальном колледже, принадлежавшем какой-то секте, он получил степень бакалавра, присужденную после экзамена, а также по просьбе, обращенной к духовному руководству, был рукоположен в ту же самую нелепую секту. Его докторская диссертация насчет сравнительной характеристики религий, бывшая чудом учености, но не содержащая ровным счетом никаких выводов, принесла ему звание доктора богословия, по времени совпавшее с пожертвованием (анонимным) все тому же полуголодному колледжу; вторая докторская степень (гонорис кауза[284]) за «вклад в межпланетные познания» была получена от университета, которому стоило быть поосторожнее, когда Майк намекнул, что такова его цена за выступление на конференции по изучению проблем Солнечной Системы. «Человек с Марса» отказал всем — от Калтекса[285] до института Кайзера Вильгельма. Не клюнуть на такую наживку Гарвард не мог.

«Что ж, теперь лица у них наверняка приобрели малиновый цвет университетского знамени», — злорадно подумал Джубал. Майк провел несколько недель помощником капеллана в церквушке своей занюханной альма-матер, а затем порвал с сектой, впав в ересь и основав свою собственную Церковь. Она была абсолютно кошерная, с юридической точки зрения придраться к ней было невозможно, и она оказалась не менее достойной, если учитывать прецеденты, нежели церковь самого Мартина Лютера… при этом она пахла так же дурно, как помойное ведро, которое не выносили уже целую неделю.

От противного дневного сна Джубала пробудила Мириам.

— Босс, к нам гости.

Поглядев вверх, Джубал увидел готовящееся к посадке такси.

— Ларри, давай винтовку, я поклялся пристрелить любого идиота, который сядет на мои розовые кусты.

— Она садится на траву, босс!

— Пусть сделает еще круг, мы собьем его при следующем заходе.

— Похоже, это Бен Какстон.

— Так оно и есть! Привет, Бен! Что будете пить?

— Ничего не буду, уважаемый специалист по дурному влиянию! Просто мне надо поговорить с вами, Джубал.

— По-моему, вы это уже делаете. Доркас, принеси Бену стакан теплого молочка. Он тяжко болен.

— Только соды поменьше, — внес поправку Бен, — и еще молочную бутылку с тремя «ямочками»[286]. Разговор будет сугубо личный, Джубал.

— Ладно, тогда пошли ко мне в кабинет, хотя если вам удастся хоть что-то утаить от этих девиц, то придется поделиться со мной вашим опытом.

После того как Бен кончил здороваться (в трех случаях антисанитарным методом) с членами семьи, они тихонько скрылись наверху.

Бен вдруг воскликнул:

— Что за чертовщина! Заблудился я что-ли?!

— Просто вы еще не видели нашего нового крыла. Две спальни и еще ванная комната внизу, моя галерея наверху.

— Да у вас тут и без того статуй на целое кладбище!

— Ради Бога, Бен! «Статуи» — это помершие политики. А здесь скульптуры. Будьте добры, говорить о них почтительно, иначе я озверею. Здесь собраны точные копии многих великих скульптур, сотворенных во все времена на нашем мерзком шарике.

— Ну знаете! Эту жуткую уродину я уже видел у вас… но когда вы раздобыли весь остальной металлический балласт?

Джубал обратился к копии «Прекрасной Омиер»:

— Не слушай его, ma petite chere[287], он просто варвар, что он понимает! — Он дотронулся ладонью до ее прекрасной, разрушенной временем щеки, а затем нежно погладил пустую опавшую грудь. — Я-то понимаю, каково тебе… но ждать осталось недолго… потерпи еще немного, моя красавица. — Джубал повернулся к Какстону и сказал деловито: — Бен, вам придется подождать, пока я стану обучать вас тому, как надо любоваться скульптурой. Вы были грубы с этой дамой. Я этого так не оставлю.

Что? Не валяйте дурака, Джубал. Вы сами хамите дамам, причем живым… и, по меньшей мере, раз десять в день!

Джубал крикнул:

— Анни! Наверх! И надень свою тогу!

— Знаете, я бы не стал грубить старухе, которая позировала для этой… Чего я никак не пойму, так это того, что так называемый художник имел наглость изобразить чью-то прабабушку в такой позе… и каким испорченным вкусом надо обладать, чтобы поставить ее в своем доме!

Вошла Анни, одетая в тогу. Джубал сказал:

— Анни, я когда-нибудь был груб с тобой? Или с другими девочками?

— Вы требуете, чтобы я высказала свое мнение?

— Именно так. Ты же не в суде.

— Вы никогда не были грубы с кем-нибудь из нас, Джубал.

— Ты когда-либо слышала, чтобы я нахамил леди?

— Я видела вас преднамеренно грубо разговаривающим с женщинами. Я никогда не видела, чтобы вы хамили леди.

— Еще одно твое мнение. Что ты думаешь об этой бронзе?

Анни взглянула на шедевр Родена и медленно произнесла:

— Когда я впервые увидела ее, мне стало страшно. Но потом я пришла к заключению, что, может быть, это самая прекрасная вещь из всех, когда-либо виденных мной.

— Спасибо. Это все.

Она ушла.

— Будете спорить, Бен?

— Что? Да если я когда-нибудь позволю себе вступить в спор с Анни, значит я совсем ополоумел. И все равно этого я не грокк.

— Внемлите мне, Бен. Увидеть, что девушка хороша, может всякий. Художник же способен взглянуть на хорошенькую девушку и увидеть, какой она будет в старости. Хороший художник способен взглянуть на старуху и понять, какой она была в молодости. Великий художник в состоянии поглядеть на старуху, сделать ее точный портрет… и заставить зрителя почувствовать, какой очаровательной девушкой она когда-то была… Больше того, он может заставить любого человека, даже с чувствами на уровне армадилла[288], ощутить, что прекрасная юная девушка все еще живет, заключенная в эту разрушающуюся плоть. Он сможет передать вам незаметную и бесконечную трагедию того, что нет на свете девушки, которая в душе стала бы старше восемнадцати, безотносительно к тому, что с ней сделало безжалостное время. Взгляните на нее, Бен. Ни мне, ни вам не страшно постареть… но для них старость — синоним ужаса… Взгляните на нее!

Бен смотрел. Наконец Джубал грубо сказал:

— Ладно, утрите сопли. Садитесь.

— Нет, — ответил Бен, — а что вы скажете об этой? Я вижу, что это девушка. Но зачем понадобилось делать из нее крендель?

Джубал взглянул на копию «Кариатиды, рухнувшей под тяжестью камня».

— Я и не ожидал, что вы оцените тяжесть, которая делает эту фигуру чем-то гораздо большим, чем крендель, но, надеюсь, сможете оценить высказывание самого Родена. Что чувствуют люди, глядя на распятие?

— Вы же знаете, я не шляюсь по церквам.

— И все же вам должно быть известно, что изображения распятия обычно отвратительны, а те, что в церквах — особенно ужасны… кровь как кетчуп, бывший плотник, которого превратили чуть ли не в педика… каким он, конечно, не был. А был он крепким парнем, мускулистым и здоровым. Но для большинства людей плохое изображение ничуть не менее действенно, чем хорошее. Они не видят дефектов. Они видят символ, который воздействует на их глубочайшие эмоции. Этот символ напоминает им об агонии и самопожертвовании Бога.