Внезапно, обиженная обезьяна прыжком пересекла клетку, накинулась на еще меньшую и учинила ей выволочку куда более жестокую, чем получила сама. Малыш, хныча, уполз прочь. Другие обезьяны не обратили внимания на происходящее.

Майк закинул голову и захохотал, да так, что остановиться уже не мог. Он задыхался, он сотрясался от смеха, он опустился на пол, все еще продолжая хохотать.

— Прекрати, Майк!

Он перестал сворачиваться в клубок, но судорожные приступы смеха продолжались. Подошел служитель.

— Леди, вам требуется помощь?

— Будьте добры, вызовите такси. Обыкновенное, воздушное, все равно. Мне надо увезти его отсюда! — И добавила: — Он болен.

— Может быть, «скорую помощь»? Похоже, у него припадок.

— Все, что угодно! — Через несколько минут она уже вела Майка к пилотируемому воздушному такси. Дала пилоту адрес, а потом твердо сказала: — Майк, ты слышишь меня? Успокойся!

Он стих, хотя все еще хихикал, пока она вытирала ему глаза своим носовым платком; так продолжалось всю дорогу домой. Джилл ввела его в спальню, сняла одежду и заставила лечь в постель.

— Все в порядке, дорогой. Если хочешь, можешь отключиться.

— Не надо. Наконец-то я пришел в себя.

— Будем надеяться, — вздохнула она, — ты меня очень напугал, Майк.

— Прости меня. Маленький Брат. Я тоже испугался, когда впервые услышал смех.

— Майк, что же случилось?

— Джилл… я теперь грокк людей.

— Э…(???)

— Я говорю верно, Маленький Брат, я грокк, — я теперь грокк людей, Джилл… Маленький Брат, милая, родная, мой похотливый бесенок с быстрыми ножками и очаровательно-непристойно-развратным и безнравственным либидо… с чудными грудками и дивной попкой… с соблазнительным голосом и нежными руками… моя возлюбленная…

— Что с тобой, Майк?

— О! Я и раньше знал эти слова, я просто не понимал, когда и зачем их произносят… как не понимал и того, почему ты их так ждешь от меня. Я люблю тебя, милая. Я теперь грокк слово «любовь».

— Ты всегда любил меня. И я тебя люблю… ах ты, безволосая большая обезьяна… любимый мой.

— Обезьяна? Да. Иди сюда, самочка, положи головку мне на плечо и расскажи анекдот.

— И только-то? Только анекдот?

— Да. И пока ничего, кроме ласки. Расскажи мне анекдот, которого я никогда не слышал, и посмотрим, засмеюсь ли я в нужном месте. Я уверен, что засмеюсь и даже смогу объяснить тебе, в чем соль шутки. Джилл! Я грокк людей!

— Но как, милый? Ты можешь мне объяснить? Или для этого нужен марсианский? Или телепатическая связь?

— Нет. В том-то и дело. Я грокк людей. Я есть люди! Так что теперь могу сказать это и на их языке. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, потому что им больно… потому что только смехом можно снять боль.

Джилл не поняла.

— Тогда, значит, я не «люди». Я не понимаю.

— Ах! Но ты-то и есть «люди», моя милая обезьянья самочка. Ты грокк это столь автоматически, что тебе даже не приходится думать, потому что ты выросла среди людей. А я — нет. Я как щенок, выросший вдали от собак, который так и не смог стать похожим на своих хозяев, но и не научился быть настоящей собакой. Поэтому-то мне пришлось так много учиться. Меня учили брат Махмуд, брат Джубал, учили множество других людей… а больше всех меня учила ты. Сегодня я получил свой диплом. И захохотал. Ах, этот бедный маленький капуцинчик!

— Который из них, милый? Мне кажется, что тот большой был просто зол, да и тот, которому я кинула орешек, оказался таким же злобным. И ничего забавного в них я не вижу.

— Джилл, Джилл, моя родная! Я вложил в тебя слишком много марсианского! Конечно, это было не смешно, скорее уж трагично. Вот почему я не смог удержаться от смеха. Я смотрел на клетку, полную обезьян, и внезапно увидел всю скверну, всю жестокость, всю необъяснимость того, что мне приходилось наблюдать, слышать и читать за время, которое я провел среди своего собственного народа. И внезапно ощутил такую острую боль, что стал хохотать.

— Но… Майк… мы же смеемся и когда видим что-то славное, хорошее, а не только когда нечто отвратительное.

— Вот как? Вспомни-ка Лас-Вегас, когда вы, девушки, выходили на сцену, разве люди смеялись?

— Н-н-н-ет.

— А ведь именно вы, девушки, были самой приятной частью этого шоу. Я теперь грокк, что, если бы они начали хохотать, вам стало бы больно. Но нет, они хохотали, когда клоун споткнулся о собственную ногу и упал… или над чем-то сходным, в чем тоже не было блага.

— Но люди же смеются не только над этим.

— Разве? Может, я еще не грокк во всей полноте. Но покажи мне что-нибудь, что вызывает смех у тебя, любимая моя… шутку, что угодно, но только такое, что вызывает у тебя не улыбку, а утробный смех. И тогда мы посмотрим, не спрятана ли там где-нибудь скверна. И стала бы ты смеяться, если бы этой скверны не было? — Он подумал. — Я грокк, что, если обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.

— Может быть.

Еще не веря, но с присущей ей добросовестностью, Джилл начала копаться в памяти, отыскивая там шутки, которые в свое время казались ей необычайно смешными и вызывали у нее неудержимый смех: «…и все ее компаньоны по бриджу…», «…а что, я должен кланяться, что ли?», «Ни туда, ни сюда, идиот — вместо…», «…китаец возражает…», «…сломал ей ногу…», «…испугайте меня еще раз…», «…нет, так мне ехать не интересно…», «…и теща хлопнулась в обморок…», «Остановить? Ставлю три против одного, ты сумеешь…», «То же, что случилось с Олли…», «…так оно и есть, неуклюжий ты бык…»

Джилл оставила анекдоты, решив, что это просто плохие выдумки, и перешла к случаям из жизни. Розыгрыши? Но все розыгрыши подтверждали тезис Майка, хотя некоторые из них, вроде стакана с дыркой, были достаточно безобидны. А уж если говорить о шуточках интернов, то их всех следовало бы посадить в клетку. Что же еще? Случай, когда Эльза Мей потеряла трусики? Но ведь Эльзе-то вряд ли было смешно. Или…

— Похоже, и впрямь расквасивший нос клоун — вершина нашего юмора, — мрачно сказала Джилл. — Не очень-то лестно для рода человеческого, Майк.

— Да нет, совсем наоборот.

— Как?

— Я думал… мне говорили, что смешная вещь — это благо. Это не так. Она никогда не смешна для человека, с которым случилась. Ну, как шериф без штанов. Благо в самом смехе. Я грокк — это мужество… и желание разделить… выстоять против боли, горя и поражения…

— Но, Майк, какое же может быть благо, если смеются над человеком?

— Конечно, нет. Но я смеялся не над маленькой обезьянкой. Я смеялся над нами. Над людьми. И внезапно понял, что я тоже человек. И не мог остановиться. — Он помолчал. — Это трудно объяснить, потому что ты никогда не жила на Марсе, хотя я тебе многое про него рассказывал. На Марсе никогда не бывает такого, над чем смеются. Все вещи, которые смешны нам, на Марсе или не могут произойти, или им не разрешат случиться… Дорогая, то, что вы называете «свободой», на Марсе начисто отсутствует… все планируется Старейшими… а, может быть, вещи, которые все же происходят на Марсе и над которыми здесь на Земле смеются, на Марсе совсем не смешны, ибо в них нет скверны. Вот как смерть, например…

— Смерть не смешна.

— Тогда почему у вас так много шуток о смерти? Джилл, для нас, для людей — смерть так горька, что мы должны над ней потешаться. Все религии противоречат друг другу в любом отдельно взятом пункте, но каждая из них изо всех сил пытается помочь людям сохранить мужество, чтобы они смеялись даже тогда, когда им известно, что они умирают. — Он замолчал, и Джилл почувствовала, что он снова на грани погружения в транс. — Джилл? А может быть, я стою на совершенно неверном пути? Не может ли оказаться, что каждая из религий верна?

— Что? Но как это может быть? Майк, если одна из них верна, значит, другие — ложны.

— Так? А ты можешь мне показать кратчайший путь вокруг Вселенной? Ведь в каком направлении ни показать, — расстояние будет кратчайшим… и в конце концов ты укажешь на себя!