О'кей, если здоровой женщине приятно, что ею любуются, то ясно как день, что здоровым мужчинам нравится смотреть на нее — иначе во всем этом нет никакого смысла! И тут она с чисто интеллектуальных позиций, наконец, поняла Дьюка с его фотографиями.

Она обсудила эту проблему с Майком, но Майк никак не мог взять в толк, почему Джилл когда-то терпеть не могла, чтобы на нее смотрели. Он прекрасно понимал, что можно старательно избегать прикосновений. Майк сам не терпел рукопожатий, он хотел, чтобы к нему прикасались лишь собратья по воде. Джилл не была уверена в том, как далеко заходит это чувство. Она объяснила ему, что такое гомосексуализм, после того как Майк прочел статью о нем и не смог его грокк; она научила его, как избегать мужских приставаний, — ей было известно, что такой красивый мальчик, как Майк, их обязательно привлечет. Он последовал ее совету, сделал свое лицо более мужественным, что почти уничтожило былую гермафродитную прелесть его черт. Но Джилл не была уверена, что Майк отверг бы предложение, исходи оно, скажем, от Дьюка; к сожалению, все братья по воде мужского пола отличались явной мужественностью, точно так же, как братья противоположного пола — женственностью. Джилл подозревала, что Майк обязательно почувствует скверну в жалком сексе однополых — и с ними никогда не разделит воду.

Не мог Майк понять и того, почему теперь ей нравилось, когда на нее глазеют. Их отношение к данной проблеме совпало только раз, — когда они работали в цирке, и Джилл была совершенно равнодушна к масленым взглядам зрителей. Сейчас Джилл понимала, что ее нынешнее самосознание в те времена уже начало зарождаться, и по-настоящему она вовсе не относилась равнодушно к мужским взглядам. Под влиянием стресса, вызванного необходимостью приспособиться к «Человеку с Марса», ей пришлось сбросить с себя часть навыков, порожденных культурой воспитания, в том числе и таких, как жеманность, которую иногда сохраняют медсестры, чья профессия, вообще говоря, не терпит подобной чепухи.

Джилл даже не подозревала, что в ней сидит это жеманство, пока не потеряла его совсем. И теперь смогла признаться себе, в ней есть нечто такое счастливо-бесстыдное, чем, возможно, обладают кошки «в поре».

Джилл попробовала объяснить это Майку, развив мысль о взаимодополняющих функциях нарциссизма и интереса к созерцанию эротических сцен.

— Истина в том, Майк, что я получаю наслаждение от того, что мужчины разглядывают меня… множество мужчин… почти каждый. Поэтому теперь я грокк, почему Дьюк так любит фотографии женщин, и чем они сексуальнее, тем лучше. Это не значит, что я хочу лечь в постель с этими мужчинами, во всяком случае не больше, чем Дьюк — забраться туда со своими фотографиями. Но когда они смотрят на меня… говорят обо мне… думают обо мне, о том, как я желанна, у меня возникает ощущение теплоты — там внутри. — Она слегка нахмурилась. — Мне следовало бы сняться в неприличнейшем виде и послать фотографию Дьюку… чтобы сказать, как я сожалею, что не сумела грокк то, что мне казалось тогда его слабиной. Если это слабина, то она присутствует и во мне… только в женском варианте… Конечно, если это слабина, а я грокк, что это не так.

— Что ж, похвально. Мы найдем фотографа.

Она покачала головой.

— Лучше уж я просто извинюсь. Такое фото я не пошлю, — Дьюк никогда не пытался приударить за мной, и я совсем не хочу, чтоб у него возникали подобные идеи.

— Джилл, а ты не хочешь Дьюка?

Она услышала, как в его уме прозвучало эхо понятия «брат по воде».

— Об этом я никогда не думала. Полагаю, что была верна тебе. Но грокк, что ты прав. Сейчас бы я не отвергла Дьюка, и наверняка мне было бы с ним хорошо. А что ты думаешь об этом, дорогой?

— Я грокк, это благо, — серьезно ответил Майк.

— Мой галантный марсианин, бывают такие времена, когда женщина отдала бы все, лишь бы увидеть хоть тень ревности, но полагаю, нет ни единого шанса, чтоб ты грокк «ревность». Дорогой, а что бы ты грокк, если б один из этих олухов набросился на меня?

Майк даже не улыбнулся.

— Я грокк, что его бы тут же не стало.

— И я грокк, что так случилось бы. Но Майк, выслушай меня, дорогой. Ты ведь обещал не делать ничего подобного, кроме как в крайней ситуации. Если ты услышишь, что я кричу, и, проникнув в мой мозг, поймешь, что я действительно в беде, то это одно. Но мне приходилось иметь дело с «кобелями» еще тогда, когда ты был на Марсе. В девяти случаях из десяти, когда девушку насилуют, это частично ее собственная вина. Так что не надо торопиться.

— Я запомню. Хотел бы, чтоб ты послала Дьюку эту фотографию.

— Что, милый? Если я решу приударить за Дьюком, а я могу, раз ты навел меня на такую мысль, я лучше трону его за плечо и скажу: «Дьюк, а не стоит ли нам?.. Я — готова». Начинать же с посылки похабных фотографий, подобных тем, что посылали те грязные бабы тебе, я не согласна. Однако если тебе этого хочется — о'кей!

Майк наморщил лоб.

— Если хочешь послать Дьюку такую карточку — пошли, не хочешь — не надо. Мне просто было интересно посмотреть, как снимают «грязные» картинки. Джилл, а что это такое?

Майк никак не мог понять изменившихся взглядов Джилл, равно как и разрешить давнюю загадку художественного собрания Дьюка. Бледное марсианское отражение бурной человеческой сексуальности не давало ему опоры, для того чтобы грокк нарциссизм, извращенное наслаждение от любования женским телом, стыдливость или, наоборот, стремление выставить свое тело на всеобщее обозрение.

Он сказал:

— Понятие «неприличное» содержит небольшую скверну, но я грокк, что ты видишь в нем не зло, а скорее благо.

— Видишь ли, неприличная картинка может быть еще и тем и другим. Это зависит от того, к кому она попадет, — так я считаю теперь, когда преодолела свои предрассудки. Но… Майк, мне придется показать тебе, рассказать трудно… Прикрой жалюзи, ладно?

Венецианские жалюзи закрылись сами собой.

— Вот смотри, — сказала Джилл, — эта поза лишь слегка неприлична, и любой шоу-герл приходится прибегать к ней в профессиональных целях… эта — чуть больше, но и ее принимают немало наших девушек… а вот эта — безусловно непристойна… а такая — уже более чем… Что же касается этой, то она настолько грязна, что я не рискнула бы позировать в ней даже с лицом, прикрытым полотенцем; разве уж, если бы ты сам упросил меня.

— Если твое лицо будет закрыто, то зачем мне эти позы?

— Спроси у Дьюка, вот все, что я могу тебе предложить.

— Я не грокк скверны, я не грокк блага. Я грокк лишь… — и он произнес марсианское слово, обозначающее нулевой уровень эмоций.

Поскольку Майк так ничего и не понял, они продолжали обсуждать эту проблему, пользуясь то марсианским языком, ибо он позволял скрупулезно точно определять оттенки эмоций и нравственные ценности, то английским, поскольку марсианский не имел аналогов некоторых концепций. Чтобы раскрыть тайну, Майк вечером занял в ресторане боковой столик, а Джилл научила его, как дать на чай метрдотелю.

Джилл гордо вышла первой; ее улыбка предназначалась всем, а еле заметное подмигивание — одному Майку. Она внезапно поняла, что в присутствии Майка то радостное греющее чувство, которое она испытывала каждый вечер, неизменно возросло, — она не удивилась бы, что светится в темноте.

Когда все девушки вышли на сцену и расположились на ней живописной группой, Майк оказался футах в десяти от Джилл. Она к тому времени получила повышение, — ее ставили в самый центр. Режиссер передвинул ее туда уже на четвертый день, сказав: «Не знаю, в чем тут дело, детка, у нас тут есть девушки, сложенные вдвое лучше, но в тебе есть что-то такое, что не дает зрителям оторвать глаз от твоей фигурки».

Пока она принимала разнообразные позы, между ней и Майком шел мысленный разговор.

— Что-нибудь чувствуешь?

— Я грокк, но не во всей полноте.

— Погляди туда, куда смотрю я, мой брат. Вон тот коротышка, видишь, как его корчит? Он жаждет меня.