Персонал относился к ней как к очередному сложному случаю. Санитары были грубы, медсёстры равнодушны, а врачи смотрели сквозь неё, словно она была не человеком, а набором симптомов в истории болезни. Только старшая медсестра Людмила Викторовна проявляла особое усердие в «лечении», лично следя за тем, чтобы Настя принимала все назначенные препараты.

Каждое утро начиналось с механического ритуала. Людмила Викторовна, поправляя безупречно отглаженный халат, входила в палату с металлическим подносом. На нём — россыпь таблеток всех цветов радуги и стакан воды. Её тонкие губы всегда растягивались в подобии улыбки, но глаза оставались холодными, как лёд.

— Анастасия Станиславовна, пора принимать лекарства, — произносила она с фальшивой заботой в голосе. — Давайте без капризов сегодня.

Настя научилась различать эти таблетки. Белые — нейролептики, от которых немели конечности и мутнело сознание. Розовые — антидепрессанты, превращающие мир в серую кашу. Жёлтые капсулы — транквилизаторы, погружающие в вязкую дрёму. Если она пыталась сопротивляться, в ход шли уколы — быстрые и болезненные инъекции, после которых реальность окончательно расплывалась.

— Откройте рот, покажите язык, — требовала Людмила Викторовна после каждого приёма. — Вы же знаете правила.

После утренней «химической атаки» следовал завтрак — безвкусная овсянка или размокшие макароны. Есть не хотелось, но персонал настаивал. «Нужно поддерживать режим питания», — говорили они, механически отмечая что-то в журнале наблюдений.

В девять начинались прогулки. Больничный сад, огороженный высоким забором, казался издевательской пародией на свободу. Санитар Михаил, крепкий мужчина с квадратной челюстью, следил за каждым её шагом. Его массивная фигура маячила рядом, готовая в любой момент «предотвратить нежелательные действия».

— Держитесь в поле зрения, Анастасия Станиславовна, — напоминал он с профессиональной строгостью. — Вы же не хотите проблем?

После прогулки начинались бесконечные медицинские процедуры. Анализы крови, измерение давления, ЭКГ — всё фиксировалось с педантичной точностью. Врачи обсуждали её состояние, словно она была неодушевлённым предметом, говорили о «корректировке терапии» и «стабилизации состояния».

Самым тяжёлым испытанием были сеансы с психотерапевтом. Доктор Геннадий Валерьевич, седовласый мужчина с внимательным взглядом, часами пытался «достучаться» до неё. Он задавал вопросы о прошлом, о семье, о событиях, приведших её в клинику. Каждое слово, каждая эмоциональная реакция тщательно записывались.

— Расскажите мне о ваших отношениях с опекуном, — спрашивал он, постукивая ручкой по блокноту. — Как вы относитесь к тому, что он заботится о вашем здоровье?

Настя пыталась объяснить правду о Науме, о его манипуляциях, о том, какой он на самом деле. Но любые попытки рассказать реальную историю воспринимались как «параноидальные идеи» и «бредовые конструкции». Чем больше она настаивала на своей версии, тем больше убеждала врачей в правильности поставленного диагноза.

Вечера были самым мучительным временем. Когда действие дневных лекарств ослабевало, сознание начинало проясняться. В эти моменты острее всего ощущалась безысходность ситуации. Камеры наблюдения в коридорах, решётки на окнах, запертые двери — всё напоминало о том, что она в ловушке.

Перед сном появлялась Людмила Викторовна с новой порцией лекарств. «Это поможет вам спокойно спать», — говорила она, протягивая очередные таблетки. Иногда, заметив «признаки возбуждения», она приказывала санитарам фиксировать Настю ремнями на ночь. «Мера предосторожности», — объясняла она с той же фальшивой заботой в голосе.

В редкие моменты просветления Настя пыталась найти способ сопротивляться системе. Она научилась незаметно прятать некоторые таблетки под языком, выплёвывая их позже в туалете. Но Людмила Викторовна словно чувствовала эти попытки обмана. Она могла внезапно появиться в палате среди ночи, проверяя, не прячет ли пациентка лекарства в матрасе или под подушкой.

Медсёстры часто обсуждали её случай в ординаторской, думая, что она не слышит их разговоров.

— Совсем молодая девочка, а уже такая тяжёлая пациентка, — вздыхала молоденькая практикантка.

— Ничего удивительного, — отвечала более опытная коллега, — столько народу убить, вот крыша и поехала. Говорят, она была той самой киллершей-призраком".

Слухи о её прошлом расползались по клинике как ядовитый плющ. Кто-то шептался о миллионах на её счетах, другие обсуждали предполагаемые убийства. Санитары при виде её напрягались, словно ожидая внезапного нападения. Даже уборщица, протирая пол в палате, старалась держаться подальше.

Особенно тяжело давались групповые занятия. Три раза в неделю пациентов собирали в общей комнате для «социальной адаптации». Другие больные смотрели на неё со смесью страха и любопытства. Кто-то пытался заговорить, но большинство предпочитало держаться на расстоянии.

Врачи постоянно экспериментировали с лекарствами, меняя дозировки и комбинации препаратов. После каждого такого эксперимента Настя чувствовала себя подопытной крысой. Новые таблетки вызывали странные побочные эффекты — судороги в мышцах, приступы тошноты, галлюцинации.

Ночами, когда действие лекарств ослабевало, она лежала без сна, прислушиваясь к звукам клиники. Шаги медсестёр в коридоре, приглушённые стоны других пациентов, гудение люминесцентных ламп — всё это сливалось в жуткую симфонию безумия. В такие моменты страх сводил с ума сильнее любых препаратов.

Персонал строго следил за тем, чтобы у неё не было доступа к потенциально опасным предметам. Даже расчёску выдавали только под присмотром. После того как одна из пациенток попыталась навредить себе пластиковой вилкой, столовые приборы тоже оказались под запретом.

Каждый четверг проводился общий обход. Главврач в сопровождении свиты молодых интернов заходил в палату, задавал стандартные вопросы, не слушая ответов. «Как себя чувствуете? Есть ли жалобы? Как спите?» Любой намёк на недовольство лечением воспринимался как признак обострения.

Настя заметила, что некоторые медсёстры относились к ней с плохо скрываемым презрением. Особенно это касалось ночной смены. Они могли «забыть» принести воду или намеренно задержать помощь, если её тошнило от лекарств. «Убийцам нужно страдать», — однажды прошептала одна из них, думая, что Настя спит.

Людмила Викторовна установила за ней особое наблюдение. Она требовала от персонала подробных отчётов о каждом движении пациентки, каждом разговоре, каждом взгляде. «Эта особенно хитрая, — говорила она новеньким медсёстрам, — не дайте ей себя обмануть».

В душевой, куда её водили строго по расписанию, не было зеркал — только тусклый металлический лист на стене. Глядя в своё размытое отражение, Настя с трудом узнавала себя. Осунувшееся лицо, потухший взгляд, спутанные волосы — химическое «лечение» меняло её не только изнутри, но и снаружи.

Время в клинике текло по своим законам. Дни растягивались в бесконечность, недели сливались в однообразную массу. Единственным ориентиром оставались визиты Наума — каждый понедельник он появлялся в сопровождении главврача, чтобы «проверить состояние подопечной».

Каждый понедельник в десять утра Наум появлялся в клинике, словно зловещий призрак из прошлого. Его дорогой костюм и запах изысканного парфюма казались здесь чужеродными, нарушающими стерильную атмосферу больницы. Он входил в палату уверенной походкой успешного человека, всегда в сопровождении главврача и с неизменной папкой документов под мышкой.

— Как себя чувствует наша пациентка? — спрашивал он с притворной заботой, хотя его глаза оставались холодными и расчётливыми.

Верховский услужливо раскрывал историю болезни, зачитывая последние записи: «Пациентка демонстрирует признаки параноидального расстройства, сохраняются бредовые идеи преследования…» Наум внимательно слушал, периодически кивая и делая пометки в своём ежедневнике.