— Мы корректируем схему лечения, — продолжал главврач. — Увеличили дозировку нейролептиков, добавили новый антидепрессант. Есть определённая положительная динамика.

Настя наблюдала за этим спектаклем, чувствуя, как внутри закипает бессильная ярость. Она видела, как Наум незаметно передаёт главврачу конверт, как они обмениваются понимающими взглядами. Вся эта показная забота была лишь прикрытием для его истинных намерений.

— Бедная девочка, — вздыхал Наум для медперсонала. — Если бы вы знали, через что мне пришлось пройти, чтобы обеспечить ей лучшее лечение. Она ведь совсем потеряла связь с реальностью, обвиняла меня в страшных вещах…

После каждого его визита режим становился строже, дозы лекарств увеличивались. Настя пыталась протестовать, но любое сопротивление воспринималось как обострение болезни. «Видите? — говорил главврач. — Она всё ещё находится во власти своих фантазий».

Медсёстры восхищались «заботливым опекуном». Они не видели, как меняется его лицо, когда они выходят из палаты. Не слышали тихих угроз, которые он шептал ей на ухо: «Будешь сопротивляться — останешься здесь навсегда. Я могу это устроить».

После каждого его визита Настя чувствовала себя опустошённой. Она понимала, что он методично уничтожает её жизнь, присваивает себе всё, что принадлежало ей по праву. Но доказать это было невозможно — все её слова воспринимались как бред сумасшедшей.

Наум умело манипулировал персоналом. Он приносил дорогие конфеты медсёстрам, делал щедрые пожертвования клинике. «Такой благородный человек», — вздыхали они. Никто не замечал, как тщательно он выстраивает вокруг Насти стену изоляции, отрезая все пути к спасению.

Он контролировал каждый аспект её существования — от режима приёма лекарств до списка разрешённых посетителей. Любые попытки связаться с внешним миром пресекались на корню. Письма перехватывались, телефонные звонки блокировались. Настя оказалась в полной информационной блокаде.

После ухода Наума ей часто кололи успокоительное, привязывали к кровати «для её же безопасности». Людмила Викторовна особенно усердствовала в такие дни, словно пытаясь выслужиться перед щедрым благотворителем. «–Вы видели её шрам на левом запястье? Она суицидница. Того и гляди повторит свои попытки. От греха подальше, да и нам спокойней».

Каждый его визит оставлял после себя новые документы в истории болезни, новые предписания, новые ограничения. Система работала как часы, превращая Настю в безвольную марионетку, полностью зависимую от воли своего «опекуна».

Иногда Наум приводил с собой психиатров из других клиник — якобы для независимой экспертизы. Они задавали ей вопросы, делали пометки в блокнотах, а потом неизменно подтверждали диагноз. Настя понимала, что все они куплены, но доказать это было невозможно.

— Как вы можете видеть, — говорил Наум этим «специалистам», — состояние крайне нестабильное. Она создала целую теорию заговора, где я якобы пытаюсь присвоить её имущество. Классический случай параноидального расстройства.

Врачи согласно кивали, выписывая новые рецепты и рекомендации. А Наум тем временем методично уничтожал все следы своих махинаций. Документы подделывались, свидетели запугивались или подкупались. Он создавал идеальную картину заботливого опекуна, вынужденного справляться с душевнобольной подопечной.

Особенно тяжело было наблюдать, как он манипулирует информацией о её прошлом. История о «киллере-призраке» постепенно обрастала новыми подробностями. Персонал шептался о якобы найденных уликах, о миллионах на тайных счетах, о попытках покушения на самого Наума.

— Я всё ещё надеюсь на её выздоровление, — говорил он с притворной грустью. — Но боюсь, процесс будет долгим. Очень долгим.

В его голосе Настя слышала плохо скрываемое удовлетворение. Он наслаждался своей властью над ней, упивался беспомощностью жертвы. Каждый его визит превращался в изощрённую психологическую пытку.

Он контролировал даже её сны. Новые препараты, которые ей назначали после его визитов, вызывали кошмары. В них она снова и снова переживала момент своего заточения, видела его торжествующую улыбку, чувствовала, как реальность рассыпается на части.

— Тебе никто не поверит, — шептал он ей на ухо, когда никто не мог услышать. — Ты теперь просто сумасшедшая. Навсегда.

После каждого его визита Настя чувствовала себя всё более опустошённой. Силы покидали её, воля к сопротивлению таяла. Система, выстроенная Наумом, работала безупречно. Каждый в клинике — от санитара до главврача — был частью его плана.

Даже редкие моменты просветления между приёмами лекарств становились всё короче. Настя чувствовала, как её личность растворяется в тумане транквилизаторов. Только воспоминания о Северском помогали сохранять крупицы здравого рассудка.

Наум словно читал её мысли. Он специально упоминал Северского в разговорах с врачами, описывая его как «опасного человека, который может навредить пациентке». Постепенно его имя тоже стало частью её «бредовых фантазий» в истории болезни.

— Мы должны оградить её от любых напоминаний о прошлом, — говорил он. — Это провоцирует обострения.

И клетка становилась всё теснее, стены — всё белее, а химический туман — всё гуще. Наум методично стирал её личность, превращая в безвольную куклу, послушную марионетку в его умелых руках.

В ту ночь что-то было иначе. Настя проснулась от непривычного шума в коридоре — приглушённые голоса, торопливые шаги, какая-то возня. Сквозь химический туман транквилизаторов она различила знакомые интонации. Этот голос… Неужели Северский?

Сердце заколотилось быстрее, адреналин на мгновение прояснил затуманенное сознание. Она приподнялась на кровати, вслушиваясь в звуки за дверью. Показалось? Или действительно он пытается пробиться к ней? Воображение рисовало картины спасения — вот сейчас дверь распахнётся, и она окажется на свободе…

Но всё стихло так же внезапно, как началось. Только гулкое эхо шагов в пустом коридоре да мерное гудение люминесцентных ламп. Настя рухнула обратно на подушку, чувствуя, как надежда снова ускользает сквозь пальцы. Реальность это была или очередной наркотический бред?

Ночь тянулась бесконечно. Лекарства понемногу отпускали, и в голове становилось яснее. Настя лежала без сна, разглядывая полоску лунного света на стене. Внутри бушевала буря эмоций — отчаяние сменялось яростью, надежда — страхом. Как долго она сможет сопротивляться этой системе? Не превратится ли действительно в то, чем её считают — в безумную, потерявшую связь с реальностью?

Где-то в глубине души теплилась искра сомнения — может быть, они правы? Может быть, все эти истории о махинациях Наума, о пропавших миллионах — лишь плод её воспалённого воображения? Лекарства и постоянные внушения делали своё дело — грань между правдой и ложью становилась всё более размытой.

Но потом перед глазами вставало лицо Северского, его твёрдый взгляд, уверенные движения. Он верил ей. Он знал правду. И если сегодняшний ночной эпизод не был галлюцинацией, значит, он всё ещё пытается помочь. Эта мысль придавала сил, помогала держаться.

К утру Настя приняла решение — нужно быть хитрее. Играть по их правилам, усыпить бдительность. Показывать «улучшение состояния», соглашаться с диагнозом, демонстрировать «прогресс в лечении». Только так можно получить больше свободы, больше возможностей для побега.

Когда Людмила Викторовна принесла утренние лекарства, Настя впервые за всё время послушно проглотила их, даже не пытаясь спрятать под языком. «Вот видите, — улыбнулась медсестра, — когда вы сотрудничаете, всем становится легче».

Но внутренняя борьба продолжалась. Каждая таблетка, каждый укол были маленькой победой системы над её личностью. Химический туман пытался поглотить её сознание, стереть воспоминания, превратить в послушную марионетку. Настя цеплялась за каждый проблеск ясности, за каждое воспоминание о прошлой жизни.

Теперь она точно знала — надежда есть. Если Северский действительно пытался добраться до неё, значит, она не одна в этой борьбе. Нужно только продержаться, сохранить рассудок, не дать системе окончательно сломить её волю. И может быть, следующая попытка спасения окажется успешной.