Врач оставался невозмутимым, что только усиливало её ярость. Он спокойно нажал кнопку вызова, и через минуту в кабинет вошли санитары. Настя знала, что последует дальше — укол, смирительная рубашка, изоляция. Но сейчас ей было все равно. Она продолжала кричать, пока лекарство не начало действовать, унося её сознание в темноту.

Очнувшись в изоляторе, Настя поняла, что проиграла очередной раунд в этой бесконечной игре. Но вместе с этим пришло и другое понимание: открытое сопротивление бесполезно. Если она хочет выбраться отсюда, придется быть умнее, хитрее, терпеливее. Ей нужно научиться играть по их правилам, но при этом не позволить им сломить её волю.

В полумраке изолятора она начала обдумывать новую стратегию. Больше никаких явных протестов, никаких эмоциональных всплесков. Она будет идеальной пациенткой — послушной, прогрессирующей, благодарной за «лечение». Но внутри, там, куда не могут добраться их лекарства и терапия, она останется собой. И будет ждать подходящего момента для настоящего освобождения.

Последний укол был сделан быстро и профессионально. Настя даже не успела среагировать — настолько отточенными были движения медсестры. Тяжесть начала распространяться по телу почти мгновенно, словно свинцовая волна накрывала её с головой.

В последние секунды перед тем, как сознание окончательно затуманилось, она успела подумать о том, как странно устроена жизнь. Её попытка освободиться от контроля отца привела лишь к еще большему контролю — теперь уже со стороны медицинского персонала. Каждое её движение, каждая мысль были под наблюдением, каждый протест подавлялся химией.

Голос врача доносился словно сквозь толщу воды: «Это поможет вам успокоиться, Анастасия. Завтра начнем новый курс терапии.» В его интонации слышалась привычная профессиональная отстраненность, как будто он говорил не с человеком, а с очередным клиническим случаем.

Веки становились все тяжелее, окружающий мир начинал расплываться. Белые стены палаты, лица персонала, мерное гудение вентиляции — все сливалось в один размытый фон. Последнее, что зафиксировало её сознание — звук закрывающейся двери и удаляющиеся шаги.

В наступившей темноте сознания проплывали обрывки мыслей и образов. Лицо отца, когда он подписывал документы на её госпитализацию. Холодный блеск бритвы. Красные капли на белом кафеле. Все эти картинки словно кадры старого фильма мелькали перед внутренним взором.

Где-то на границе яви и забытья Настя поняла, что это только начало. Её борьба за свободу превратилась в марафон на выживание, где каждый день — это новое испытание. Но даже сквозь химический туман в её сознании теплилась искра сопротивления. Они могли контролировать её тело, накачивать лекарствами, запирать в четырех стенах, но её дух оставался несломленным.

С этой мыслью она окончательно провалилась в темноту, где не было ни врачей, ни уколов, ни отца с его вечным контролем. Только пустота и тишина, дарящие временное забвение от реальности, в которой она оказалась заложницей системы, призванной «лечить» её душевные раны методами, лишь углубляющими эти раны.

Ночь опустилась на клинику, укрывая своим покрывалом истории сотен таких же пациентов, каждый из которых вел свою собственную войну с демонами прошлого и настоящего. И где-то среди них лежала Настя, временно побежденная, но не сломленная, ожидающая следующего дня, который принесет новые испытания и, возможно, шанс на настоящую свободу.

В то утро что-то изменилось в привычном распорядке психиатрической клиники. Настя почувствовала это еще до того, как услышала знакомые шаги в коридоре. Впервые за неделю ей не принесли утренних таблеток, и сознание, хоть и медленно, но начинало проясняться, словно туман постепенно рассеивался над речной гладью.

Дверь палаты открылась, и на пороге появился её отец — Александр Швец, успешный бизнесмен и властный человек, привыкший к безоговорочному подчинению. Он выглядел безупречно в своем дорогом костюме, создавая резкий контраст со стерильной простотой больничной обстановки. Его появление словно принесло с собой дуновение внешнего мира — запах дорогого одеколона, шелест отглаженной ткани, звук уверенных шагов по линолеуму.

Настя сидела на кровати, скрестив ноги и механически теребя край больничной пижамы. Её взгляд был направлен куда-то сквозь отца, словно он был прозрачным. В голове медленно ворочались вялые мысли, пытаясь собраться в нечто осмысленное. Она чувствовала, что должна испытывать какие-то эмоции при виде отца — злость, обиду, страх — но не могла найти в себе сил даже для этого.

Швец остановился посередине палаты, привычным жестом поправив манжеты рубашки. Его взгляд скользил по дочери, отмечая изменения в её внешности — осунувшееся лицо, потухший взгляд, спутанные волосы. Что-то дрогнуло в его лице, но быстро исчезло под маской делового равнодушия.

— Как ты себя чувствуешь? — вопрос повис в воздухе без ответа. Настя продолжала смотреть в пустоту, словно не слыша его слов. Только пальцы, теребящие ткань пижамы, выдавали её внутреннее напряжение.

Отец сделал еще несколько шагов, приблизившись к кровати.

— Доктор говорит, ты стала спокойнее, — продолжил он, пытаясь завязать разговор. — Больше не пытаешься навредить себе. Это хорошо, очень хорошо.

Настя едва заметно пожала плечами. Какая разница? Здесь, в этих мягких стенах, не было места для самоповреждения. Да и желания причинять себе боль больше не возникало — химическое оцепенение эффективно подавляло любые сильные эмоции.

Швец присел на край кровати, стараясь поймать взгляд дочери. В его глазах мелькнуло что-то похожее на беспокойство, но быстро сменилось привычной властностью.

— Настя, посмотри на меня, — в его голосе прозвучали начальственные нотки, которые обычно безотказно действовали на подчиненных.

Но Настя продолжала смотреть сквозь него, погруженная в свой внутренний мир, где реальность смешивалась с фантазиями, а прошлое растворялось в тумане забвения. Где-то на краю сознания мелькнула мысль о том, что когда-то она боялась этого человека, но сейчас даже страх казался слишком утомительным чувством.

Отец вздохнул, впервые за долгое время чувствуя себя беспомощным. Его дочь, всегда такая живая и эмоциональная, превратилась в безучастную куклу, и это пугало его больше, чем её прежние истерики и попытки суицида. В этой тихой, послушной девушке он не узнавал свою Настю — ту, которая могла часами спорить с ним, отстаивая свое мнение, которая могла заразительно смеяться и горько плакать.

— Я хочу забрать тебя домой, — наконец произнес он, и эти слова прозвучали в тишине палаты неожиданно громко. — Думаю, тебе уже достаточно… терапии.

Домой. Это слово отозвалось в сознании Насти смутной тревогой.

Швец встал и начал расхаживать по палате, его шаги отдавались гулким эхом.

— Мы все обсудим, найдем компромисс. Ты же разумная девочка, должна понимать, что я хочу для тебя только лучшего. — В его голосе появились знакомые покровительственные нотки, от которых Настю раньше бросало в дрожь.

Но сейчас она оставалась безучастной. Лекарства, которыми её пичкали всю неделю, создали надежный барьер между ней и эмоциями. Слова отца долетали до неё как сквозь толщу воды, теряя свою силу и остроту.

В палату вошел лечащий врач — тот самый, с внимательным взглядом и неизменным планшетом. Он держался уверенно, но в его позе читалось напряжение.

— Господин Швец, нам нужно обсудить состояние Анастасии, — произнес он, бросив быстрый взгляд на пациентку.

Отец резко развернулся к врачу.

— Что тут обсуждать? Я вижу, во что вы её превратили! Она же совершенно невменяема!

— Ваша дочь находится в состоянии медикаментозной седации, как мы и договаривались. Все процедуры проводились строго по протоколу…

— По протоколу? — Швец повысил голос. — Я просил помочь ей прийти в себя, а не превращать в овощ!

Настя наблюдала за их перепалкой с отстраненным интересом, словно смотрела телевизионную драму. Где-то глубоко внутри шевельнулось понимание, что речь идет о её судьбе, но эта мысль быстро утонула в привычном тумане.