Настя почувствовала, как к горлу подступает горький комок. Слезы, которые она так долго сдерживала, теперь текли свободно, оставляя влажные дорожки на щеках. Она не могла даже вытереть их — руки все еще были надежно зафиксированы. Эта беспомощность, невозможность совершить даже такое простое действие, только усиливала её отчаяние.

В голове звучали слова врача о депрессии и необходимости лечения. Но как можно вылечить то, что является не болезнью, а естественной реакцией на потерю? Разве не нормально чувствовать боль, когда теряешь самое дорогое? Разве можно назвать безумием желание уйти, когда жизнь превратилась в бесконечную череду страданий?

Мысли о суициде теперь казались одновременно и ближе, и дальше. Ближе — потому что каждая минута в этой палате только укрепляла её уверенность в правильности принятого решения. Дальше — потому что теперь у неё не было возможности это решение осуществить. Она была заперта, связана, лишена даже минимальной свободы действий.

Время в палате, казалось, застыло. Без возможности двигаться, без контакта с внешним миром, Настя чувствовала, как реальность начинает искажаться. Минуты растягивались в часы, а часы сливались в одну бесконечную пытку неподвижностью и одиночеством. Единственным якорем в реальности оставалась физическая боль от порезанного запястья — постоянное напоминание о её последнем свободном выборе.

Монотонность больничного существования внезапно нарушилась появлением нескольких человек в белых халатах. Они вошли в палату уверенно, словно хозяева положения, и Настя сразу почувствовала, как внутри все сжалось от предчувствия чего-то неприятного. Среди вошедших она узнала того самого врача, который разговаривал с ней ранее.

— Доброе утро, Анастасия, — произнес он своим привычным, раздражающе спокойным голосом. — Сегодня мы начинаем курс вашего лечения.

Настя попыталась вложить в свой взгляд всю ненависть, на которую была способна. Лечение. Как будто её состояние — это болезнь, которую можно вылечить таблетками и уколами. Как будто можно химией заполнить пустоту внутри.

— Я не давала согласия на лечение, — её голос звучал хрипло после долгого молчания.

— В вашем случае согласие не требуется. Решение о принудительном лечении принято консилиумом врачей и одобрено вашим законным представителем.

Отец. Конечно, кто же еще? Снова он распоряжается её жизнью, словно она его собственность. Настя почувствовала, как внутри поднимается волна ярости.

— Вы не имеете права! — она дернулась в своих путах, пытаясь освободиться. — Я совершеннолетняя! Я в здравом уме!

— Анастасия, ваша попытка суицида и последующее поведение говорят об обратном, — врач делал пометки в карте, не глядя на неё. — Мы обязаны принять меры для обеспечения вашей безопасности.

Медсестра тем временем готовила шприц, и этот простой жест заставил Настю запаниковать. Страх перед иглой, перед неизвестным препаратом, перед потерей контроля над собственным сознанием накрыл её с головой.

— Нет! — её крик эхом отразился от стен. — Не смейте! Я не позволю!

Но её протесты были проигнорированы. Двое санитаров крепко удерживали её, пока медсестра делала укол. Настя чувствовала, как холодная жидкость растекается по венам, принося с собой странное оцепенение.

— Это поможет вам расслабиться, — голос врача доносился словно издалека. — Скоро вы почувствуете себя лучше.

Лучше? Какая ирония. Они называют «лучше» состояние, когда человек теряет способность чувствовать, думать, сопротивляться. Настя пыталась бороться с накатывающей сонливостью, но препарат был сильнее.

Следующие дни слились для неё в один бесконечный кошмар. Регулярные уколы, таблетки, бесконечные беседы с врачом, который пытался «достучаться» до неё. Каждый раз, когда действие лекарств ослабевало, Настя чувствовала, как внутри нарастает сопротивление.

Она научилась прятать таблетки за щекой, выплевывая их позже в туалете. Научилась изображать послушание и прогресс, чтобы усыпить бдительность персонала. Но внутри неё горел огонь непокорности, который не могли погасить никакие лекарства.

— Расскажите мне о своих чувствах, Анастасия, — в очередной раз спрашивал врач во время сеанса терапии.

— Какие чувства вы хотите услышать, доктор? — она научилась отвечать вопросом на вопрос. — Те, которые позволят вам поставить галочку в моей карте?

Врач хмурился, делая очередную пометку. Настя знала, что каждое её слово, каждый жест фиксируются и анализируются. Она превратилась в объект наблюдения, в набор симптомов и реакций.

С каждым днем напряжение нарастало. Персонал замечал её сопротивление лечению, видел, как она пытается манипулировать ситуацией. Дозы лекарств увеличивались, режим становился строже. Но чем сильнее давление, тем крепче становилась её решимость не сдаваться.

В редкие моменты просветления, когда действие лекарств ослабевало, Настя обдумывала план побега. Она наблюдала за распорядком клиники, запоминала время смен персонала, искала слабые места в системе безопасности. Пока что все казалось безнадежным, но сама возможность побега давала ей силы держаться.

Однажды ночью, когда тишину нарушало только гудение вентиляции, Настя услышала разговор медсестер за дверью. Они обсуждали какого-то нового пациента, и в их голосах сквозило раздражение. Этот короткий эпизод заставил её задуматься о том, как персонал воспринимает своих подопечных — не как людей со своими историями и трагедиями, а как проблемы, требующие решения.

В эту ночь ей не спалось особенно долго. Действие вечерних лекарств почти прошло, и мысли текли свободно, без привычной медикаментозной пелены. Она вспоминала свою жизнь до клиники, пытаясь понять, в какой момент все пошло не так. Может быть, если бы она раньше восстала против отцовского контроля? Если бы нашла в себе силы уйти, начать самостоятельную жизнь?

Утром её ждал очередной сеанс терапии. Врач казался особенно настойчивым, словно чувствовал, что его пациентка не так послушна, как хочет показать.

— Вы делаете успехи, Анастасия, — говорил он, внимательно наблюдая за её реакцией. — Но мне кажется, вы что-то скрываете.

— Разве не в этом суть терапии, доктор? — она научилась отвечать с легкой иронией. — Чтобы у вас всегда оставалось, что искать?

Её сарказм не остался незамеченным. Вечером ей назначили дополнительный укол, объяснив это «повышенной тревожностью». Настя понимала: это наказание за строптивость, за нежелание играть по их правилам.

Дни сливались один с другим, наполненные рутиной приема лекарств, терапевтических сессий и бесконечного наблюдения. Настя чувствовала, как постепенно теряет связь с реальностью за стенами клиники. Мир снаружи казался все более далеким и нереальным.

Единственным напоминанием о внешнем мире были редкие визиты отца. Он приходил раз в неделю, всегда в одно и то же время, словно это было еще одно деловое совещание в его расписании. Эти встречи превращались в молчаливые поединки: он говорил о том, как важно её выздоровление, она отвечала ледяным молчанием.

Персонал клиники становился все более настороженным. Они заметили, что некоторые таблетки не оказывают ожидаемого эффекта, что их пациентка слишком ясно мыслит для назначенной дозировки. Начались внезапные проверки, более тщательный контроль при приеме лекарств.

Настя понимала, что её маленькие акты сопротивления не остаются незамеченными. Каждый раз, когда она пыталась спрятать таблетку, каждый раз, когда она слишком убедительно играла роль послушной пациентки — все это фиксировалось, анализировалось, заносилось в её историю болезни.

Напряжение достигло пика, когда во время очередного сеанса терапии врач объявил о продлении срока её принудительного лечения. Это известие стало последней каплей. Впервые за все время пребывания в клинике Настя позволила своей маске спокойствия полностью слететь.

— Вы не можете держать меня здесь вечно! — её крик эхом разнесся по кабинету. — Это не лечение, это заключение!