— Это жизнь учит нас быть сильнее, — Швец присел на край кровати.

— Да, теперь я это понимаю, — кивнула Настя. — Знаешь, что самое страшное? Я все еще люблю тебя. Несмотря на все, что ты сделал. Потому что ты мой отец.

В глазах Швеца мелькнуло что-то похожее на надежду. Неужели наконец-то лед тронулся?

— Но эта любовь тоже делает меня слабой, — продолжила Настя. — Поэтому я должна от нее избавиться. От всех чувств.

— Ты говоришь как настоящая Швец, — в голосе отца прозвучала гордость.

— О да, — губы Насти искривились в улыбке. — Я стану именно такой, какой ты хотел меня видеть. Холодной. Расчетливой. Безжалостной.

В следующие дни Настя действительно изменилась. Она начала интересоваться делами отца, расспрашивала о бизнесе, даже попросила принести документы, чтобы изучить структуру империи. Швец был доволен — наконец-то дочь приняла свою судьбу.

Но он не видел, какой ценой давались Насте эти перемены. Каждую ночь она лежала без сна, вспоминая все, что потеряла. И с каждым воспоминанием частичка ее души умирала, уступая место холодной пустоте.

После трагической ночи побега жизнь в особняке Швеца изменилась. Настя превратилась в безжизненную тень самой себя. Дни проходили в тягостном оцепенении, где единственным спасением были сильнодействующие успокоительные, которые прописали врачи.

Однажды утром горничная обнаружила Настю в ванной комнате — бледную, с перерезанными венами. Её успели спасти, но этот случай стал переломным моментом. Швец понял, что теряет дочь окончательно.

В тусклом свете больничной палаты Настя медленно приходила в себя. Её сознание, затуманенное остатками лекарств, с трудом воспринимало окружающую действительность. Первое, что она почувствовала — характерный запах антисептиков и медикаментов, въевшийся, казалось, в сами стены. Белый потолок расплывался перед глазами, постепенно обретая четкость.

Попытка пошевелиться вызвала неприятное открытие — руки были надежно зафиксированы по бокам кровати. Мягкие, но прочные ремни не давали возможности даже минимально изменить положение. Это открытие вызвало первую волну паники, которая накатила удушающим комком к горлу.

Настя попыталась восстановить в памяти события, предшествовавшие её пробуждению здесь. Воспоминания приходили фрагментарно, словно осколки разбитого зеркала — острые, болезненные, отражающие искаженную реальность. Последнее, что она помнила отчетливо — холодное лезвие бритвы и решительный момент, когда металл соприкоснулся с кожей.

Палата была небольшой, но странно оборудованной. Стены, обитые мягким материалом, создавали ощущение нереальности происходящего. Единственное окно находилось высоко под потолком и было забрано решеткой. Кроме кровати, на которой лежала Настя, в помещении находился небольшой столик, привинченный к полу, и стул — такой же прочно зафиксированный.

Время здесь, казалось, застыло. Без часов и при постоянном искусственном освещении было невозможно определить, утро сейчас или вечер. Единственным звуком, нарушающим гнетущую тишину, было приглушенное гудение вентиляции и редкие шаги в коридоре.

Постепенно к Насте пришло понимание — она находится в психиатрической клинике. Это осознание вызвало новую волну эмоций: гнев, страх, отчаяние — все смешалось в токсичный коктейль, разъедающий сознание. Кто мог принять решение о её помещении сюда? Отец? Это было бы в его стиле — взять всё под свой контроль, даже её попытку уйти из жизни.

Внезапно тишину нарушил металлический звук поворачивающегося в замке ключа. Дверь открылась, впуская внутрь человека в белом халате. Его появление ознаменовало начало нового этапа в этом кошмаре, который теперь стал её реальностью. Врач двигался неторопливо, с какой-то выверенной методичностью, словно каждое его движение было отрепетировано сотни раз.

В его руках была папка — вероятно, с её историей болезни. История болезни… Настя едва сдержала истерический смешок. Какая ирония — превратить её отчаянную попытку освободиться в «болезнь», требующую лечения. Теперь ей предстояло стать частью системы, где каждый её протест будет рассматриваться как симптом, каждое проявление несогласия — как признак нестабильности.

— Как вы себя чувствуете, Анастасия? — голос врача был намеренно спокойным, почти усыпляющим.

— В соответствии с обстоятельствами, — огрызнулась Настя, пытаясь придать своему голосу максимальную язвительность.

— И какие же это обстоятельства, по-вашему?

— Я привязана к кровати в закрытом помещении против своей воли. Как вы думаете, какие это обстоятельства?

Врач сделал какую-то пометку в своей папке. Этот жест вызвал у Насти новую волну раздражения — каждое её слово, каждая эмоция становились частью какого-то клинического отчета.

— Анастасия, вы находитесь здесь для вашей же безопасности. После попытки суицида…

— Не смейте! — прервала его Настя. — Не смейте говорить о моей безопасности! Это было моё решение, мой выбор!

— Выбор, продиктованный острой депрессивной реакцией на потерю ребенка, — спокойно продолжил врач, словно не замечая её возмущения.

Упоминание о выкидыше ударило больнее любых лекарств. Настя почувствовала, как к горлу подступает ком, а глаза начинают предательски щипать. Она отвернулась к стене, пытаясь скрыть навернувшиеся слезы.

— Вы не понимаете… — её голос дрогнул. — Это был единственный способ…

— Способ чего, Анастасия? Убежать от проблем? Наказать себя? Или, может быть, наказать кого-то другого?

Вопросы врача били точно в цель, вскрывая те раны, которые она так старательно пыталась спрятать даже от самой себя. Действительно, что двигало ею в тот момент? Желание освободиться от боли? Стремление наказать отца? Или это был крик о помощи, который никто не услышал?

— Я хочу, чтобы вы знали — здесь вам помогут, — продолжил врач после паузы. — Но для этого необходимо ваше сотрудничество.

— Сотрудничество? — Настя горько усмехнулась. — То есть, я должна послушно принимать ваши таблетки, говорить то, что вы хотите услышать, и притворяться, что все в порядке?

— Нет, Анастасия. Вы должны быть честны — с нами и с собой. Только так мы сможем помочь вам справиться с травмой и найти новые способы…

— А если я не хочу справляться? — перебила его Настя. — Если я просто хочу, чтобы меня оставили в покое?

— К сожалению, это не тот вариант, который мы можем рассматривать, учитывая обстоятельства вашего поступления.

Врач встал, давая понять, что разговор окончен. Он направился к двери, но перед тем, как выйти, обернулся:

— Подумайте о том, что я сказал, Анастасия. Завтра мы продолжим нашу беседу. А пока постарайтесь отдохнуть.

Дверь закрылась с тихим щелчком, оставляя Настю наедине с её мыслями и демонами, которые теперь, благодаря «профессиональному» вмешательству, казались ещё более реальными и пугающими.

В полумраке больничной палаты мысли Насти блуждали по лабиринтам её сознания, возвращаясь снова и снова к событиям последних месяцев. Каждое воспоминание причиняло почти физическую боль, словно острые осколки разбитого зеркала впивались в самую душу. Потеря ребенка стала той точкой невозврата, после которой её мир начал рушиться с неумолимой последовательностью.

Мысли о суициде появились не сразу. Сначала это были просто мимолетные фантазии о том, как было бы легко просто перестать существовать. Потом эти мысли стали навязчивыми, преследуя её днем и ночью. Она начала планировать, взвешивать варианты, искать способ, который позволил бы ей уйти наверняка, без шанса на «спасение».

Выбор пал на бритву не случайно. Она хотела чувствовать, хотела, чтобы финальный акт её жизни был осознанным решением, а не малодушным глотанием таблеток. Холодный металл на коже, острая боль и теплая кровь — все это должно было стать её последним осознанным опытом, её прощанием с миром, который так и не смог стать для неё домом.

Каждый звук извне — шаги в коридоре, приглушенные голоса персонала, скрип дверных петель — заставлял её вздрагивать. Настя чувствовала себя загнанным зверем, запертым в клетке под постоянным наблюдением. Она понимала, что за ней следят — возможно, через скрытые камеры или через маленькое окошко в двери. Это осознание усиливало паранойю, заставляя её постоянно быть начеку.