— Хорошо лазаешь. Такие бублики и восьмёрки выписываешь — одно загляденье.

Бублики? Захотелось оскорбиться. Смертельно. Змея я или кто? Да меня сам Гарэд Совел учил эти петли крутить. А сейчас я саму себя превзошла, чтобы не грохнуться. И за магистра обидно. Его стиль «петлёй внахлёст» высшего наговского пилотажа только что обозвали «бубликом и восьмёркой»! Впервые в жизни. Если точнее, на моей памяти. Но сомневаюсь, что кто-то и раньше на такое решался. А ведь это самый сложный способ передвижения с удержанием тела на весу, кстати. И последний, чему успел научить магистр, пока я не взбрыкнула. Обижаться я тоже научилась. На высший бал. Спорным качествам учишься быстрее и без проблем. Плохо только, что понимание этого, приходит поздно.

— Лучший способ для сложных участков, — я трансформировалась в человека, выпроваживая гостью из своего сознания. Возмущаться вслух не было нужды. Майя и так всё считала сама.

— Никогда не знаешь, где наберёшься нового опыта. Есть хочешь? — спутница сморщила нос.

В животе булькнуло. Я кивнула и всполошилась.

— Твой лук! Он же там остался!

Майя усмехнулась, подняла руку. С кроны дерева аккуратно спланировал лук и колчан со стрелами.

— Ты еще не видела, как мой муж свой стилет призывает, — усмехнулась она моему изумлению.

— Не так? — кивнула на лук.

— Нет. Он его из руки достаёт. Раз, и тонкая смертельная сталь блестит в его ладони. Или в ком-то.

— Как это?

— Стилет — часть самого Линара, его души воина. Нужен — призывает. Не нужен — растворяет в себе. Это сложно объяснить, нужно хоть раз увидеть. Я пока так не умею. Я ведь чистокровный человек и техникам хранителей учусь обходными путями.

— ??

— Видела сильно травмированных людей, которые после этого встали на ноги? Детский паралич, инсульт, когда отнимается часть тела? Человек против других магических рас вот в таком же положении — инвалид. Но при определённых, усердных тренировках человек способен вернуться к привычной жизни нормальных людей. Приблизительно, но вернуться. Хоть и не каждый. Так и с магическими умениями. Что-то даётся, что-то нет, а какие-то умения и зубами выгрызаешь, ломая себя.

Майя была права. Человеческое эго вознесло нас на вершину пирамиды существования. Мы лезем на вершину, не видя, не слыша ничего вокруг. Но случается так, что у некоторых этот придуманный мир разлетается на осколки, лишая привычной опоры. И тогда человек остаётся недоумённо-беззащитным, агрессивно-обвиняющим всё вокруг. И хорошо, если найдутся силы слепить себя из осколков и идти дальше, принимая случившиеся перемены. Нечто подобное случилось и со мною. А насчет стилета Линера я поняла. Это что-то подобное тьме Эристела, только более присущее аллари. И если тьма двигается со скоростью своего желания, ускоряясь, или тормозя, то стилет воина может двигаться только стремительно.

— Ты говорила, что Линар — аллари? — мы шли по пустынной местности с редкими растительными проявлениями в виде полусухих единичных кустов и пучками травы-сухостоя и прислушивались — может где еда чирикнет.

— Да, есть такой народ. Из них самые лучшие хранители получаются. Лучшие из лучших. Они чувствуют меру во всём.

— А как ты стала одной из них?

— Не стала. Я — жена одного из них. Самого лучшего. Он многому меня научил и надеюсь еще научит.

— А как же?..

— А, длинная история. Но если коротко, то была у меня мечта изучать зверей там, где они живут. И зверь на примете был. И вот так случилось, что Судьба услышала мою мечту и решила воплотить её в жизнь. Подозреваю, у неё на то были свои причины, но я не в обиде, — девушка задумчиво ковырнула камушек под ногой. — Поверь, в моей жизни тоже не всё гладко. После всего я должна была вернуться домой и забыть Линара. Но разве возможно вынуть из груди своё сердце? Судьба пошла нам на встречу и согласилась, что бы я осталась. Но при двух условиях: я должна была закончить Школу и стать ещё одним Хранителем. А еще, я никогда не вернусь на Землю.

— И ты ни разу не пожалела об этом? А как же дом, родители?

— Родителей и дом я могу увидеть, когда захочу. В любое время. Со стороны. Мне доступно перемещение, как хранителю. А родителям подправили память, чтобы не мучались, не тосковали по пропавшей дочери. Я скучаю за ними, но оставить Линара… Я бы жить не смогла.

Сказала просто. Без пафоса. Слова прошлись по моей душе каленым железом, выжигая безобразные клейма-письмена: а ведь Эристел без меня тоже жить не может. И это не метафора. Суть проведённого ритуала. И я это знаю. Отмахиваюсь от факта с усердием эгоистичной обиженки, а он умирает молча. Без слов. Без упрёков. Должен был возненавидеть и упасть в объятия Судьбы. Такая зараза нашла бы решение. Но Эристел не кидается во все тяжкие. Не ненавидит. И его глаза не лгут. И как-то встала вся наша ситуация у меня перед глазами под другим углом зрения. И взглянула я на неё его глазами… Страшно. Я покачнулась и споткнулась.

— Лазаешь ты лучше, — подколола спутница, подхватив меня под локоть. — Я покачала головой, уверяя, что всё в порядке. — Тогда пошли. — Девушка отпустила мою руку. Мы прошли еще немного. — На ошибках учатся, Зира. А не ошибаются только мёртвые. — Прошелестело тихое над моим ухом. Я обернулась, а Майя приветливо улыбнулась, словно и не с её уст слетели эти слова. — Может обратно?

Смешно ей, а мне рыдать хочется. Иногда слова, сказанные вскользь, значат больше, чем все душещипательные беседы. Почему я была так слепа? Упивалась своей надуманной обидой, словно алкоголик порцией горячительного пойла. И ведь меня предупреждали, пытались достучаться, если не до сердца, то до разума. Но куда мне до умудрённой нагини, способной видеть душу? Девчонка! Глупая. Безголовая. Стыдно-то как! Как я ему в глаза взгляну? И застану ли живым…

Мою руку перехватили:

— Стой!

Но я продолжала путь, заблудившись в своих мыслях.

— Да стой же ты! — Майя дернула, заставляя меня остановиться и присесть.

— А? — очнулась, как ото сна.

— Смотри, обед идёт.

Странная высокая птица шла по полю, украшенному блёклыми сухими островками травы. На горизонте этого простора, за спиной птахи виднелись силуэты одиноких разлогих деревьев. Освежал пейзаж редкий кустарник, разбросанный по равнине, как звезды на небе, закрытого дождевыми тучами. То есть редко. Птица шла неспешно, с горделивым достоинством, словно ничем особым и не интересовалась. Так, на променад вышла в гордом одиночестве. Её оперение сливалось с цветами выцветшей равнины. При должной абстрактной фантазии эту расцветку можно было отнести к пастельным тонам птичьей моды. Очевидно, с этой мыслью в маленькой птичьей головке птаха и дефилировала по полю безо всякой оглядки на возможных недругов.

Голову предположительного обеда украшала темная шапочка-хохолок, переходящая в шарфик и манишку цвета кофе с молоком. Всю эту красоту от белёсого оперения на животе отделяла темно-кофейная тонкая кайма в виде ожерелья. От плечей и до хвоста перышки птахи лишь немногим отличались от цвета шапочки. Тона на два. И были посветлее.

Птица побродила по траве, где-нигде раздвигая куриной лапой куртинки травяного сухостоя. Философское выражение на её морде лица не изменилось ни на песчинку, многочисленное семейство которой щедро рассыпалось под её ногами. Что-то привлекло внимание птахи в небе, и она несколько минут всматривалась в бездонную голубизну. Потом ей это надоело, и птица вернулась к своему время провождению. Но что-то тревожное засело в её маленькой головке, и обладательница шапочки-хохолка время от времени инспектировала небо.

От ближайшего куста с остатками листьев-гербария послышался пробный свист в два колена, словно невидимому певцу не хватило воздуха для более интересных рулад. Птицу пение не заинтересовало, и она продолжила свою прогулку куртуазной барышни.

— А вот и обед, — мы прятались в островке сухой травы. Майя натянула лук.