Ее лицо растянулось в такой хитрой усмешке, что мне стало как-то не по себе. Создалось впечатление, что она знает, кем я была всего шесть часов назад. Зверем, который, несмотря на первоклассное воспитание, подвластен только своим животным инстинктам.

— А если бы я тебе сказала, что еда значит любовь? — невозмутимо произнесла я, пытаясь не отвлекаться на воспоминания о прошедшей ночи. — Тогда вместо того, чтобы резать людей, ты бы предлагала им хлеб?

Шана нахмурилась и провела ладонью правой руки по лицу. Поначалу она казалась смущенной и даже немного растерянной.

— Папочка никогда не давал еды.

— А мама?

— Что мама?

— Она не давала еды?

— Мама меня не любила, — раздраженно бросила Шана.

«Мама меня не любила». Мы уже обсуждали эту тему, но так ни к чему и не пришли. Но в этот редкий момент, когда сестра более-менее спокойно отвечает на мои вопросы, я решила слегка надавить.

— С чего ты это взяла? Почему ты думаешь, что мама не любила тебя?

Шана упрямо сжала губы, отказываясь отвечать.

— Гарри любил ее, женился на ней. Она, в свою очередь, любила его, вела хозяйство, растила вместе с ним детей.

— Он не любил ее!

— А тебя, значит, любил?

— Да. Кровь значит любовь. Он любил меня, а не ее.

Я наклонилась к сестре и прошептала почти в самое ухо:

— Он бил ее. Почти каждый день, если верить полицейским отчетам. Если боль значит любовь, то отец очень сильно любил нашу мать.

— Не будь дурой! — прорычала Шана. — Любого можно избить, но это не любовь. Кровь значит любовь, и ты это знаешь! В этом деле нужно действовать вдумчиво, даже ласково, плюс нужно быть аккуратным, чтобы порезать только подкожную вену и ничего больше… — Сестра указала на перевязанную ногу. — Кровь значит любовь! В этом деле нужно проявлять заботу. Ты же знаешь это, Аделин. Ты же знаешь!

Я посмотрела ей прямо в глаза:

— В этом нет твоей вины. Что сделал наш отец и что произошло в том доме… в этом нет твоей вины.

— Ты всего лишь ребенок! Слабое, беспомощное дитя. Мама часто так говорила, только чтобы папочка оставил тебя в покое. Но я всегда старалась показать, что люблю тебя. Я специально порезала тебе запястья, чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Вот только маме это не нравилось, мне здорово от нее перепадало.

— Тебя била она? Или все-таки отец?

— Она. Мама никогда не любила меня. А ты как была, так и осталась слабой и беспомощной.

Я снова подалась назад:

— Шана, но кто же тебя зашивал? Если кровь порождает любовь и отец резал тебя каждую ночь, то кто зашивал тебя утром?

Сестра отвела взгляд в сторону.

— Кто-то должен был обрабатывать твои раны каждое утро. Возить тебя в больницу они бы точно не стали, это привлекло бы слишком много внимания. Поэтому каждое утро кто-то должен был промывать раны, накладывать повязки и так далее. Кто тебя лечил, Шана?

Плечи сестры подрагивали, желваки ходили ходуном, но она так и не отрывала взгляд от стены.

— Мать этим занималась, не так ли? Она латала тебя. Каждую ночь отец резал тебя, и каждое утро она лечила. А ты до сих пор не можешь простить ее за это. Вот почему ты говоришь, что она не любила тебя. Папочка причинял боль, мама все исправляла. А тебе от этого становилось только хуже. Ее забота причиняла тебе еще больше боли.

Шана уставилась на меня, ее карие глаза жутковато поблескивали.

— Ты похожа на нее. Я похожа на отца, а ты на мать.

— Думаешь, я тоже пытаюсь вылечить тебя? Мои визиты для тебя — как солнечное утро, а когда я ухожу, ты остаешься одна в объятиях бесконечной ночи, так?

— Папочка любил меня. Мама не любила. Она была ужасным человеком.

— Ты Шана, а я Аделин. Наши родители мертвы. Мы в этом не виноваты. Они сделали свой выбор, а теперь выбор за нами, и на твоем месте я бы попыталась поскорее их забыть.

Шана улыбнулась.

— Папочка мертв, — согласилась она, но голос ее снова звучал чересчур хитро, почти ликующе. — Я знаю это, Аделин. Я видела. А что насчет тебя?

— Я ничего не помню, ты же знаешь.

— Но ты тоже видела.

— Ребенок, пристегнутый к автомобильному креслу. Это не в счет.

— О, этот звук полицейских сирен… — усмехнулась сестра.

— Гарри Дэй запаниковал, когда стало ясно, что полиции все известно, — равнодушно вставила я. — Он не захотел, чтобы его повязали живым, и решил вскрыть себе вены.

— Ложь!

— Я читала отчеты, Шана. Я знаю, что произошло с нашим отцом.

— Кровь значит любовь, Аделин. Ты знаешь это, потому что видела.

Не найдя ответа, я нахмурилась. Понятия не имею, что Шана пыталась этим сказать. Я была всего лишь ребенком, и все мои знания по этому делу почерпнуты из полицейских отчетов.

— Шана…

— Она дала ему аспирин. Он разжижает кровь. — Ее голос звучал по-детски восторженно. — Затем она наполнила ванну. Теплая вода расширяет сосуды. Он разделся, забрался в ванну и протянул к ней руки:

— Ты должна это сделать.

— Я не могу, — прошептала она в ответ.

— Во имя нашей любви, — сказал папочка и протянул ей свою любимую старомодную бритву с рукояткой из слоновой кости. Подарок его отца, как он мне однажды сказал. Бах-бах-бах! Это стучали во входную дверь.

— Откройте, полиция!

Бах-бах-бах.

И мама вскрыла ему вены. Два длинных пореза сверху вниз. Именно вдоль, а не поперек, потому что если резать вены поперек, то врачи смогут зашить. А сверху вниз — верная смерть. Папочка улыбнулся: «Я знал, что ты все сделаешь правильно». Мама уронила бритву в ванну, и папочка погрузился глубже в красную воду. «Я всегда буду любить тебя», — прошептала мама и тут же упала без сознания, а через секунду в дом вломилась полиция…

— Кровь значит любовь, — в который раз нараспев сообщила Шана. — Наши родители не мертвы. Я папочка, а ты мама. Она никогда нас не любила, Аделин. Она только все портила.

— Тебе надо отдохнуть, — сказала я.

Шана только ухмыльнулась в ответ:

— Кровь возьмет свое, Аделин. Кровь всегда побеждает, сестренка.

Она взяла меня за руку. На мгновение мне показалось, что она тайком пронесла с собой еще одно лезвие и собирается напасть на меня, но сестра всего лишь сжала мое запястье. Наконец лекарства взяли свое. Шана откинулась на подушку и вздохнула. Еще секунда, и моя кровожадная сестра погрузилась в глубокий сон, продолжая держать меня за руку.

Через пару минут я высвободила пальцы и бросила взгляд на запястье, где белел небольшой шрам, оставленный, несомненно, моей сестрой сорок лет назад.

Я буквально слышала голос приемного отца в своей голове:

— Боль — это…

«Боль — это воспоминания», — мысленно закончила я.

Боль — это семья.

Что объясняет, почему профессиональный психотерапевт, специализирующийся на боли, молча вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

Утро Ди-Ди началось со звонка судмедэксперту Бену Уитли. Алекс по пути на работу отвез Джека в детский сад, а Ди-Ди осталась дома одна. Все утро она провалялась на диване, облаченная в свою привычную уже домашнюю одежду: тренировочные брюки и безразмерную фланелевую рубашку Алекса.

— У меня вопрос, — сообщила Ди-Ди, когда Бен ответил на звонок.

— Ди-Ди! — громко прозвучал его голос из телефонной трубки. Бен никогда не отличался особой общительностью, но на протяжении нескольких лет, пока он встречался с Нилом, коллегой Ди-Ди, они стали близкими друзьями, и даже когда между ним и Нилом все было кончено, Ди-Ди продолжала поддерживать с Беном связь. — Слышал про отрывной перелом. Ты, как всегда, на высоте. Выбрала самый оригинальный способ покалечиться.

— Стараюсь.

— Левая рука?

— Угу.

— Прикладываешь лед? Делаешь упражнения? Не перенапрягаешься?

— Угу. Да. Типа того.

— Должно быть, сходишь с ума.

— Это точно!

— Вот поэтому ты мне и позвонила. Дай угадаю — хочешь узнать о нашей последней жертве.