Знаете, к чему дольше всего привыкаешь в тюрьме? К звукам. К тому бесконечному, беспощадному шуму, что не смолкает ни на минуту двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Мужчины пыхтят, сопят, пердят, трахаются, кричат. Бормочут что-то в своем бредовом мире. И говорят, говорят, говорят. Уголовники треплются даже сидя на толчке, как будто срать на виду у всех легче, если сопровождать весь этот процесс непрерывной болтовней.

Первый месяц я просто не мог уснуть. Слишком много запахов, слишком непривычная обстановка, но что хуже всего — безжалостный шум, не дающий тебе даже тридцати секунд, чтобы уйти в какой-нибудь дальний уголок сознания, где можно притвориться, что тебе не девятнадцать лет и все это случилось не с тобой.

На меня напали на третьей неделе. Я вдруг услышал тихий, но быстро приближающийся шаркающий звук за спиной. Потом другие освященные временем тюремные звуки — глухой удар кулаком по печени, хруст черепа, встретившегося со шлакобетонным блоком, возбужденные крики зверья в клетках. Оглушенный, я свалился на пол, уже со стянутыми к коленям оранжевыми штанами, которые рвали две, три, а может, с полдюжины пар рук.

Никто из тех, кто попадает в тюрьму, не возвращается домой девственником. Вот уж нет, хрен вам.

Джерри пожаловал на четвертой неделе. Единственный за все время посетитель. Отчим сел напротив, вгляделся в мое избитое, разукрашенное синяками лицо, очумелые глаза и рассмеялся.

— Говорил же, что ты, говнюк, здесь и месяца не протянешь.

Потом отчим ушел.

Это он сдал меня полиции. Нашел стопку писем, тех, что я писал «Рэйчел». Нашел и вызвал копов, но еще раньше подкараулил меня, когда я вернулся из школы. Врезал в лоб металлическим ящиком, в котором я хранил кое-какие личные вещи. А потом обработал кулаками.

Рост у Джерри шесть футов и два дюйма, вес — двести двадцать фунтов. В средней школе он был звездой футбола, потом ходил за лобстерами, а когда потерял два пальца, решил жить дальше за счет женщин. Первой стала моя мать. После ее смерти — мне исполнилось тогда семь лет — Джерри быстро нашел ей замену. И не одну. Мною он просто пользовался, снимая добросердечных цыпочек. Моих объяснений, что я даже не его сын, они не слушали. Похоже, вдовцы обладают какой-то особенной сексуальностью, даже если у них пивное брюхо и всего восемь пальцев.

Джерри свалил меня первым же ударом, потом нанес еще двадцать. А когда я уже лежал, подтянув к животу ноги и отхаркивая кровь, вызвал копов — забрать мусор.

Копы не сказали ему ни слова. Только посмотрели на меня и кивнули.

— Это он?

— Он самый. Ей только четырнадцать. Говорю вам, это больной на голову ублюдок.

Копы поставили меня на ноги. Я стоял с заплывшими глазами, шатаясь, глотая кровь.

И тут появилась Рэйчел. Она шла по дорожке, думая о чем-то своем, и не сразу заметила, что дверь открыта, а на крыльце толкутся парни в синей форме. Мы все видели, как изменилось ее лицо.

А потом, глядя на мой разбитый нос и распухающий глаз, она закричала.

Я хотел сказать, что всё в порядке.

Я хотел сказать, что мне жаль.

Я хотел сказать, что люблю ее, и оно того стоило. Боли и остального. Что вот так сильно я ее люблю.

Хотел, но не успел. Вырубился. А очнулся уже в окружной тюрьме и Рэйчел больше не видел.

Ради нее я, по совету окружного прокурора, признал себя виновным, освободив Рэйчел от необходимости появляться в суде. Отказался от свободы. Отказался от будущего.

Но суды не признают это настоящей любовью.

Я знаю, что должен сделать сегодня, оттого и злой. Та хорошенькая леди-коп вернется. Она такая… как собака с костью. И парни из гаража обязательно придут. Только они придут с бейсбольными битами и столбиками четвертаков в кулаках.

Сегодня мне позвонил Уэндел, чертов эксгибиционист, который ходит со мной на групповую терапию. Знать личную информацию не полагается, но Уэндел, наверное, подкупил кого-то, чтобы устроить мне допрос с пристрастием. Посмотрел пресс-конференцию насчет пропавшей женщины и захотел узнать детали. Нет, невиновным он меня не считал. Поддержки не предлагал. Ему хотелось подробностей. Как выглядела Сандра Джонс. Какой у нее был голос. Что она чувствовала, когда я задушил ее. Уэндел не сомневался, что я убил Сандру Джонс. И ему на все наплевать. Ему требовались свежие впечатления, чтобы было о чем фантазировать, мастурбируя в ванной.

Все уже составили обо мне свое мнение, и я сыт этим по горло.

Поэтому и завалил в винный магазин. Пошло оно, это УДО. Все равно меня арестуют, хоть я и не сделал ничего плохого. Итак, следуя освященной временем традиции, согласно которой раз я, по всей видимости, отбываю срок, то и закон могу нарушить, валю в винный. Никого пива. Все будет по правилам.

Виски «Мейкерс Марк». Отчим всегда его покупал. Им я воспользовался в тот первый вечер, когда соблазнил Рэйчел. Плеснул обоим щедро, долил лимонадом. Что делать после школы паре скучающих подростков, как не проверять содержимое шкафчика с напитками?

Покупаю две бутылки и практически бегу домой — не хочу терять время, раз уж решил дать себе волю. Открываю первый пузырь и пью прямо из горлышка. Один глоток — и чуть легкие не выкашлял. Большим любителем этого дела я никогда не был и уже забыл, как сильно виски обжигает.

— Господи! — выдыхаю я. Но удерживаю. Удерживаю.

Еще несколько глотков, и вот уже в животе тепло и приятно. Я успокаиваюсь, расслабляюсь. Идеальное состояние для осуществления задуманного.

Забираюсь в шкаф. Сдвигаю одежду — вот оно. Большой металлический шкафчик. Именно на него наткнулась блондиночка-коп, у которой набралось ко мне много вопросов. Ну и пусть.

Поднимаю шкафчик — последний островок моей прежней жизни — и бреду, пошатываясь, в задний дворик. Ночка выдалась прохладная. Надо было одеться теплее. Накинуть что-нибудь на мою страшненькую белую футболку. Согреваюсь еще одним глотком «Мейкерс Марк». Уж он-то проберет до костей, можете не сомневаться.

Открываю ящик. Там полным-полно моих записок. Даже не знаю, почему Джерри их не выбросил. Может, ящик в тот самый день прихватила Рэйчел. Прихватила и унесла. Сохранила для меня. И однажды, пока я трудился в гараже Вито, принесла его и поставила на ступеньках моей квартиры. Я вернулся — и бамс, нате вам. Ни письма. Ни записки. Ни даже номера телефона. Почему я решил, что это ее рук дело? Все просто — а чье еще? Я прикинул — ей уже семнадцать, права наверняка есть, смелости не занимать, села в Портленде за руль и махнула в Бостон. Адрес она могла найти на чеках, которые я посылал Джерри. Узнала, где я живу, и решила навестить. Посмотреть, как у меня тут.

Прочитала ли она письма? Помогли они ей понять, почему я сделал то, что сделал?

Первые недели я их частенько перебирал. Письма она вернула почти все, включая наброски стихов и звуковую открытку, которую я сделал, когда у нее появился проигрыватель. Я просмотрел их в поисках ответов — она могла оставить что-то на полях, — следы помады, отпечаток ладони…

Однажды вечером — не знаю, что на меня нашло, — я обрызгал их лимонным соком. Увидел в «Разрушителях мифов», что так делают для выявления невидимых чернил, и решил попробовать. Ничего.

В общем, ждал ее возвращения. Изо дня в день. Ждал, потому что она знала, где я живу. Ждал, надеялся, молился, чтобы снова ее увидеть. Мне бы и пяти минут хватило — поговорить, сказать ей все… просто увидеть.

Игра в ожидание оказалась такой же пустой, как и поиски тайных посланий на полях писем. Столько месяцев прошло — и ничего. Ноль. Пусто.

И вот я думаю, как думал и раньше, долбаными бессонными ночами в тюрьме: а любила ли она меня вообще?

Хлебаю еще «Мейкерс Марк» и, пока в горле еще не полыхнуло, чиркаю спичкой и наблюдаю, как вспыхивает самая ценная в мире коллекция любовных писем. Для верности брызгаю на них виски, и огонь отзывается одобрительным гулом.

И тут, в последний момент, понимаю, что не могу это сделать. Просто не могу.

Лезу в огонь голыми руками. Хватаю клочки, обрывки, а пламя лижет запястья и палит волоски. Бумажки скручиваются, рассыпаются от малейшего прикосновения, разлетаются угольками.

— Нет! — кричу тупо. — Нет, нет, подождите. Нет.

Ветерок подхватывает пепел и уносит, а я пытаюсь ловить, спотыкаясь и едва держась на нетвердых ногах. И внезапно приходит он. Звук.

Звуки тюрьмы не забываются.

И я слышу их сейчас — они доносятся с другой стороны двора.

У меня горят волосы. Я не успеваю заметить это вовремя — и тем, наверное, спасаю соседу жизнь: шатаюсь перед домом, машу, как идиот, руками, а волосы вспыхивают ярко-оранжевым пламенем.

Забредаю в дальний угол и вижу сразу троих.

— Эйдан, — удивленно говорит первый. Его зовут Карлос, и я узнаю голос мгновенно — парень работает в автомастерской.

И потом все трое смотрят на черную кучку, лежащую на тротуаре.

— Вот дерьмо, — говорит второй.

— Но если он — Эйдан… — начинает третий, явно не самый сообразительный из троицы, и бьет того, кто лежит на тротуаре, ногой в спину. Потом наклоняется и отводит руку для короткого удара.

В этот момент я понимаю, что держу в руке бутылку «Мейкерс Марк», и делаю самое разумное в данных обстоятельствах: бью донышком об угол дома миссис Г., воздеваю зазубренную стекляшку над головой и, заправленный дешевым виски и неразделенной любовью, устремляюсь в атаку, завывая, как баньши.

Фигуры в черном бросаются врассыпную. Карлос сваливает первым. Номер третий и в этой ситуации демонстрирует свою заторможенность и тупость. Я тычу своим импровизированным орудием ему в плечо и пускаю кровь. Он вопит как резаный.

— Вот дерьмо, вот дерьмо, — повторяет и повторяет второй, и я делаю выпад в его сторону. Он отпрыгивает. Я бью наотмашь и цепляю бедро. — Карлос! — взвывает он. — Карлос, какого черта?

Я взбешен. Я в ярости. Я пьян и зол, и мне осточертело быть в этой игре в жизнь ковриком, о который все вытирают ноги. Я атакую Тупого Раззяву. Наступаю на Орущего Кренделя. Меня не остановить, и спасает их только то, что драчун из меня пьяного еще хуже, чем из меня же трезвого. Да и огонь мешает сосредоточиться.

Два придурка наконец вырываются из зоны моей слепой ярости и несутся по темной улице вслед за исчезнувшим уже из виду Карлосом. Я еще тычу в их тени бутылкой и выкрикиваю облеченные в непотребную форму угрозы, но потом начинаю понимать, что моя собственная голова вопит от боли, а в нос бьет какая-то жуткая вонь.

Я отшвыриваю разбитую бутылку и скачу по улице, вытряхивая и давя тлеющие угли в расплавленных волосах.

— Черт! Уууу, черт, черт…

Надо же, сам затупил. Хлопаю отчаянно по голове, и жар вроде как ослабевает. Я стараюсь отдышаться и постепенно начинаю осознавать последствия своего криминального кутежа. Я пьян. Я спалил едва не все волосы. Мои руки в черной саже и свежих волдырях. Все болит, да так сильно, хоть вой.

Черная кучка на тротуаре наконец-то мычит, возвращаясь к жизни.

Я подхожу ближе и переворачиваю незнакомца на спину.

Вот те на — это же мой сосед, Джейсон Джонс.

— Ты какого хрена шатаешься посреди ночи? — спрашиваю я.

Прошло минут десять. Мне удалось затащить Джонса к себе домой и посадить на цветочный диванчик миссис Г., приложив один пакетик со льдом к его голове, а другой — к ребрам слева.

Левый глаз у соседа уже наполовину заплыл, и повязка на голове дает основание предположить, что сейчас его били не первый раз за день.

— Ты что, на хрен, идиот? — осведомляюсь я. Адреналиновый кайф уходит. Я расхаживаю взад и вперед перед кухонькой, снова и снова щелкаю зеленой резинкой и жалею, что не могу, как змея, выползти из собственной кожи.

— Ты какого черта сделал с волосами? — хрипит Джонс.

— Мои волосы пусть тебя не волнуют. А вот ты чего тут разгуливаешь? Да еще весь в черном… Ниндзя из пригорода изображаешь? Своего домашнего шоу мало?

— Ты про репортеров?

— Это ж каннибалы.

— Подходящая аналогия, учитывая, что я — один из них, а они сейчас кормятся за мой счет.

Я хмурюсь. Настроение паршивое, и мне наплевать на какие-то там подходящие или неподходящие аналогии.

— Так какого черта ты здесь делаешь? — снова спрашиваю я.

— Ищу тебя.

— Зачем?

— Ты сказал, что видел что-то в ту ночь, когда пропала моя жена. Мне нужно знать, что именно ты видел.

— А снять трубку и позвонить не мог?

— Тогда бы я не видел твоего лица и не смог бы определить, говоришь ли ты правду или нет.

— Можешь сколько хочешь пялиться мне в глаза — один черт не угадаешь, вру я или нет.

— Давай попробуем, — спокойно предлагает он, и что-то в его заплывшем глазу беспокоит меня даже больше, чем три напавших на него мордоворота.

— Ну да? — Я стараюсь закосить под мачо. — Если ты такой крутой, то почему мне пришлось гонять этих громил, а потом отдирать твою задницу от тротуара?

— Они напали сзади, — вздыхает он, поправляя пакетик со льдом. — Кстати, кто такие? Твои приятели?

— Так, парочка местных, пронюхавших, что в их районе живет сексуальный преступник. Приходи завтра в это же время и на это же место — может, успеешь увидеть тот же спектакль.

— Жалеешь себя? — тихо спрашивает он.

— А то.

— Потому и напился.

— У меня еще пузырь есть. Хочешь?

— Не пью.

Не знаю, почему, но меня это цепляет.

— Не пьешь, не куришь, делаешь что? Не пьешь, не куришь, делаешь что?

Джонс смотрит на меня с любопытством.

— Господи, — взрываюсь я, — это ж Адам Ант[172]. Из восьмидесятых. Ты где рос? В лесу?

— Вообще-то, в подвале. И ты слишком молод, чтобы помнить восьмидесятые.

Я небрежно пожимаю плечами, с опозданием понимая, что сболтнул лишнее и выдал себя.

— Знакомая была. Большая фанатка Адама Анта.

— Та, которую ты изнасиловал? — спокойно спрашивает он.

— А ну-ка заткнись! Заткнись на хрен. Осточертело. Все такие умные, все про меня всё знают, в том числе и про мою долбаную сексуальную жизнь… А было совсем не так. Понял? Было. Совсем. Не. Так.

— Я читал, — продолжает сосед тем же монотонным голосом. — У тебя был секс с четырнадцатилетней девчонкой. По закону, это изнасилование. Вот так оно и было.

— Я любил ее!

Он смотрит на меня.

— У нас было что-то особенное. Не просто секс. Она была нужна мне, а я — ей. Никому больше не было до нас никакого дела. Это и есть особенное. Это и есть любовь.

Он смотрит все так же.

— Да, так вот! Любовь не выбирают. Ты влюбляешься, и все тут. Просто и ясно.

Сосед наконец открывает рот.

— А ты знаешь, что большинство закоренелых педофилов приобрели первый сексуальный опыт со взрослым, когда им не было еще пятнадцати?

Я закрываю глаза.

— Да пошел ты! — говорю устало. Нахожу на стойке вторую бутылку «Мейкерс Марк» и начинаю вытаскивать пробку, хотя и чувствую, что больше не надо, что меня уже тошнит, да и не хочется.

— Не надо было тебе ее трогать, — продолжает сосед. — Любовь — это сдержанность, ограничение. Любовь — если бы ты дал ей вырасти. Любовь — если бы ты не воспользовался одиночеством и ранимостью школьницы. Любовь — если бы ты стал ей другом.

— Знаешь, можешь возвращаться и полежать на тротуаре, держать не стану. Пусть тебя спасает кто-то другой, — говорю я.

Но он еще не закончил.

— Ты соблазнил ее. Как? Наркотики? Алкоголь? Сладкие речи? Ты думал об этом. Планировал. Ты старше, и на твоей стороне были зрелость и выдержка. Ты выжидал — и взял ее в нужный момент. Ей было из-за чего-то одиноко и грустно, а ты оказался на месте. Погладил по спине. Предложил глоточек. «Совсем чуточку. Капельку. Поможет расслабиться». Наверное, ей было не по себе. Наверное, она просила тебя остановиться…

— Заткнись, — предупреждаю я.

Он только кивает.

— Ну конечно. Она просила тебя остановиться. Но ты не слушал. Ты продолжал. Трогал ее. Гладил, ласкал. Что она может? Она сама не понимает, что чувствует. Ей и хочется, чтобы ты продолжал, но, с другой стороны, хочется, чтобы ты остановился. Она понимает, что это нехорошо, неправильно. Ей неуютно, ей не по себе…

Я прохожу комнату в три шага и бью его с размаху по лицу. Получается неожиданно звонко. Голова у него дергается. Кубики льда рассыпаются по диванчику. Он медленно выпрямляется, задумчиво трет подбородок, собирает лед в пакет и снова прижимает ко лбу. Потом смотрит мне в глаза, и я невольно ежусь от того, что там вижу. Он остается на месте, словно ничего и не случилось. Я тоже.

— Расскажи, что ты видел ночью в среду, — говорит он негромко.

— Машину. Ехала по улице.

— Что за машина?

— Такая, с кучей антенн. Может, из автосервиса. Вроде бы темный седан.

— Что ты сказал полиции?

— Что ты хрен долбаный. Что пытался сдать меня, чтобы спасти собственную шкуру.

Он смотрит на мою голову, руки, плечи.

— Что ты жег сегодня?

— Что хотел, то и жег.

— Коллекционируешь порно, Эйдан Брюстер?

— Не твое дело!

Джонс кладет пакетик со льдом. Встает. Я отступаю. Сам не знаю, почему. Эти глубокие темные глаза в синюшно-кровавых провалах… Бог знает, что там, в них. Ощущение дежавю. Как будто я уже видел эти глаза. Может, в тюрьме. Может, у того, первого, что измолотил меня в кровь. Только теперь до меня доходит, что этот мой сосед… в нем есть что-то нечеловеческое.

Джонс делает еще шаг вперед.

— Нет, — слышу я свой выдох. — Не порно. Любовные письма. Личные записки. Говорю тебе, я не извращенец!

Он оглядывает комнату.

— Компьютер есть, Эйдан?

— Нет. Какой, на хрен, компьютер… Не разрешается по условиям УДО.

— Держись подальше от Интернета, — говорит он. — Зайдешь хоть раз в чат, скажешь хоть слово какой-нибудь девчонке, и я тебя уничтожу. Язык проглотишь, чтобы только не встречаться больше со мной.

— Да кто ты, на хрен, такой?

Он наклоняется ко мне.

— Я тот, Эйдан, кто знает, что ты изнасиловал собственную сводную сестру. Я тот, кто знает, почему ты каждую неделю отстегиваешь отчиму сотню баксов. Я тот, кто знает, чего будет стоить твоя любовь страдающей анорексией жертве — до конца ее жалкой жизни.

— Ты не можешь этого знать, — растерянно бормочу я. — Никто не знает. Я прошел тест на детекторе лжи. Говорю тебе, я прошел тест!

Он улыбается, но от глаз, от этого взгляда по спине бегут мурашки. Он поворачивается и выходит.

— Она любила меня, — бросаю я ему вслед.

— Если б любила, то уже вернулась бы, или ты так не думаешь?

Джонс закрывает за собой дверь. Я остаюсь в квартире один. Обожженные пальцы бессильно сжаты в кулаки. Как же я его ненавижу… Откупориваю вторую бутылку «Мейкерс Марк» и основательно берусь за дело.