Хейд не думает ни о чем. Ее голова пуста, а сердце холоднее этих вод. Она практически уверена в правильности своего решения. Лучше исчезнуть вовсе, чем жить по указке матери.

И тогда Хейд шагает вперед.

Выпрямленные ноги с силой ударяются об лед, на который Ворона падает всем телом, постепенно соскальзывая вниз. Она не делает вдох, чувствуя, как медленно торс ее погружается в воду, и лишь закрывает глаза, позволяя этому случиться. Хейд не противится, не борется за свою жизнь, полностью отдавая себя в руки Ньерда. Пребывание в воде не кажется ей таким тяжелым, каким должно быть, сказывается закаленность и опыт. Только как бы хорошо Хейд ни плавала, вода возьмет свое. Вода всегда берет свое.

Ворона открывает глаза, ощущая, как ее тянет на дно. Поднимает голову, смотря на слабо пробивающийся сквозь трещины в льдинах свет факелов – и распахивает рот в беззвучном крике. Ее неумолимо тянет на дно, холод пробирается сквозь одежду к костям, и Хейд ничего не может с этим сделать. Чувствует, как вода заполняет ее нутро, как тело становится тяжелым, и тогда в ней пробуждается острое, яркое, дикое желание жить.

Разве стоит все это ее смерти? Должна ли она поступить так потому, что к ней относились несправедливо?

И тогда приходит страх. Дикий, звериный страх, призывающий бороться до конца. Ее все тянет на дно, внутренности огнем горят от желания вдохнуть, и Хейд отчаянно сопротивляется, стараясь выбраться. Одежда ее промокла до нитки, потяжелела, и металлические украшения на ней лишь сильнее тянут Хейд на дно. Она мечется, барахтается, стараясь вытянуть свое тело на лед, но ничего не получается.

Вода слишком коварна. И Хейд, зная об этом, должна была лучше обдумать подобный свой шаг.

Ворона считала, что готова к этому. Что примет смерть без страха, не станет сопротивляться или сомневаться в своем решении. Неужели она даже умереть по собственной воле неспособна? Есть ли хоть что-то в этом мире, что Хейд сможет сделать по своему желанию? Она закрывает глаза, позволяя увлечь себя на самое дно, где ей самое место.

Ей кажется, что она слышит шум над своей головой, но вряд ли это что-то иное, а не предсмертные судороги истощенного ее сознания. Хейд больше не делает ничего, чтобы себя спасти, и, когда она уже практически угасает, кто-то крепко хватает ее за руку.

Она просыпается медленно. Вокруг жар такой, словно бы лежит она в печи. Хейд готова поклясться, что это лучшее чувство, которое она только могла испытать в своей жизни. Ни первая охота, ни первая битва не могут сравниться с тем, как сладко ощущается тепло очага после произошедшего. Неужели врата Вальхаллы все же открыты, и ее истерзанный дух перенесли сюда валькирии? Нет, Один принимает в свои величественные чертоги лишь тех, кто погиб в бою, а то, что сделала с собой Хейд, воина недостойно. Она должна была попасть в Хельейм в качестве наказания за то, что сделала с собой подобное, но здесь слишком хорошо, чтобы место это могло оказаться палатами полумертвой богини. Коль она умерла, то остается только Фолькванг, куда принимает богиня Фрейя тех павших воинов, что не были приглашены в палаты Всеотца.

Не сразу Хейд понимает, что вовсе не умерла. И когда приходит это понимание, в изумлении распахивает она глаза.

Обнаженная, Ворона лежит на сложенных возле пламени очага шкурах, укутанная ими тщательно. Ей становится жарко, и Хейд медленно приподнимается на локтях, оглядываясь по сторонам. Дом этот ей незнаком, она никогда не была в его стенах. Ничего не помня о случившемся, только гадает она, кто мог спасти ее. Кому только могло хватить безрассудства шагнуть за ней в ледяную воду?

– О! Ты очнулась.

От этого голоса Хейд бросает в дрожь. Любопытно, отчего она вовсе не удивлена, что это именно он? Словно бы во всех землях луннорожденных найдется хоть один безумец, кроме него, кто способен сделать что-то настолько безрассудное.

Ньял сидит по другую сторону очага и улыбается ей, но улыбка эта слабая и настолько усталая, что, кажется, он прилагает все силы для того, чтобы удержать ее на своем лице хоть на мгновение дольше. Кутается в теплый меховой плащ, стараясь согреться, пока так же, как и Хейд, обнаженный, нежится в тепле, которое источает пламя. Невольно подтягивает Хейд мех повыше, прикрывается до самых ключиц. Как глупо. Он же раздел ее, какой смысл прятаться от его взгляда?

Они молчат, смотрят друг на друга глазами зелеными, и, если взгляд Ньяла отдает зеленью краев солнцерожденных, то в глазах Хейд – пучина, которой она была готова отдать свою жизнь.

Дым от очага поднимается вверх, скрываясь в звездном небе через отверстие в крыше.

– Ты спас меня.

Ньял отвечает с улыбкой, слегка покачав головой:

– Похоже, что так оно и есть.

– Почему?

– А почему не должен был?

Хейд теряется, не находит, что ответить. Он не сделал ничего, за что Ворона должна быть зла, наоборот, ей стоит отблагодарить его за спасение, вот только правильно ли он поступил, вмешавшись? Возможно, он должен был позволить ей умереть. Хейд сама приняла это решение. Она снова смотрит на него, наблюдает за тем, как пламя очага играет в рыжих его волосах, и говорит совсем тихо:

– Ты безумец. Кто по своей воле шагнет в ледяную воду?

– Ты ведь шагнула. Значит, безумна не меньше.

Ньял смеется, но смех его быстро замолкает, стоит ему увидеть ее серьезный взгляд. Олафсон мгновенно меняется, хмурит брови и смотрит на нее, показывая, что ему нужны ответы. Он хочет что-то спросить, и Хейд даже знает, что именно он сейчас скажет. Только вот Ворона успевает задать свой вопрос первой:

– Куда ты привел меня?

Вопрос ее ставит его в тупик, Ньял не ожидал, что она спросит о чем-то подобном. Он снова чуть хмурится, но вскоре на губах его расцветает уже такая знакомая ухмылка. Воин качает головой, проводит рукой по непокорным волосам, словно жест этот поможет привести в порядок собственные мысли.

– Это дом моей семьи, здесь живем мы, когда гостим в Чертоге Зимы. Мать моя сейчас, должно быть, с кюной, а отец с братьями на борту драккара. Я как раз шел к ним, когда увидел тебя. – Он замолкает, смотрит на нее тяжелым взглядом, и, к ужасу Вороны, задает тот вопрос, которого она так хотела бы избежать: – Зачем ты сделала это, Хейд?

Смотрит Ворона куда угодно, но только не на него. Цепляется взглядом за их одежду, что сушится подле огня, и сильнее прижимает к себе мех, словно пытаясь использовать его вместо щита. Вовсе не хочется говорить Ньялу о причинах своего поступка. Разве это что-то изменит? Ей кажется, что, стоит только сказать об этом вслух, как все станет только хуже. Воительница смотрит на него, взглядом просит не продолжать этот разговор, но это же Ньял. Кого он когда-либо слушал, кроме себя самого? Хейд смотрит в самое сердце огня, что мечется между ними, и закрывает глаза, показывая свое смирение.

К собственному ужасу, она рассказывает Ньялу обо всем, что произошло. О темных замыслах матери, о ее планах касательно Хакона. О том, что она пожелала, чтобы Хейд сделала. Слова вырываются изо рта ее темным потоком, и так горько становится, что слезы срываются по щекам. Темные пряди волос прилипают к щекам, но у воительницы нет сил даже на то, чтобы убрать их. Рассказывая кому-то ужасную правду о собственной матери, она чувствует, насколько несчастной была все это время. Впервые в жизни ей жаль ту маленькую девочку, которой Хейд оставалась где-то глубоко внутри себя.

Ньял молчит. Даже не перебивает. Он слушает внимательно все, что она рассказывает ему, доверяет самую мрачную свою тайну. Безусловно, при взгляде на Исгерд ярл думаешь, пусть и невольно, о том, что думы ее – омут. Войдешь в него, да так и утянет тебя на самое дно. Хищница, способная пожрать тебя, не моргнув при этом и глазом. Только как так вышло, что подобное отношение проявляет она и к собственной дочери, единственному своему ребенку? Ньялу сложно это понять. Он рожден в большой семье, но мать никогда не относилась к нему как-то иначе. Каждого своего сына Нильсин нежит и любит так, как только может. Уже воины они, возмужавшие и познавшие битву, а в глазах матери – все те же дети, которых отчитывает она за баловство, а после, растаяв под взглядом их глаз, окутывает своей любовью, даря ласку и звонкий смех.