Ганнар сумел заставить замолчать каждого, кто выражал свое недовольство. Но о сыне своем говорить позволил.

Злость пожирает его; как мог допустить он все это? Не сберег Хэльварда. Позволил погибнуть Ренэйст. Обрек на страдания Витарра. Его никогда не было рядом, чтобы помочь своим детям. Он дал им жизнь, но не помог понять, как ей распоряжаться. Слишком долго конунг закрывал глаза на свои изъяны, уверенный в собственной непоколебимой правоте.

Его сын пошел по его стопам, прошел через то же горе, а Ганнар с ним таким образом обошелся. Кто мешал самому конунгу броситься в воду и спасти обоих своих сыновей? Почему он стоял на берегу, наблюдая за тем, как Хэльвард и Витарр борются за свои жизни?

Права Йорунн. Лишь его в этом вина.

Настолько он пьян, что даже не слышит, как тяжелые двери Великого Чертога отворяются. Все, что происходит вокруг, словно бы больше не имеет никакой важности. Не поднимает Ганнар головы, когда практически бесшумные шаги нарушают его одиночество. Кто бы ни пришел сюда в столь поздний час, его присутствие не стоит его внимания. Конунг делает еще глоток пряного напитка, пока визитер подходит совсем близко. Тонкие руки накрывают плечи, и мужчина вздрагивает невольно, когда слышит ее голос:

– Я соболезную твоей потере, мой конунг. Ренэйст была бы превосходной наследницей.

Он был готов к тому, что по его душу придет кто угодно, но не она. Супруга, решившая пронзить его остатками своей боли. Ульф Бурый, вбивший себе в голову, что имеет право на то, чтобы решать, как ему, конунгу, следует поступить. Витарр, насмехающийся над его слабостью. Но к ее приходу он был не готов, и гнев застилает глаза. Стискивает Ганнар пальцами края тяжелой кружки, да так, что дерево начинает трещать. Злость охватывает его, заставляя отчаянье раствориться в ней, и хрипит сквозь зубы, покачав головой:

– Я сделал все так, как ты сказала. Отрекся от Витарра и нарек дочь своей наследницей, потому что ты сказала, что так будет лучше. Что боги велели тебе передать мне их слова. Я поверил тебе и сегодня похоронил ее. Что ты можешь сказать мне, чтобы оправдать мою потерю?

Женщина ухмыляется; он чувствует, как растягиваются ее губы у него над ухом. Хватка становится крепче, словно бы желает она пустить когти свои в самую его плоть, но вместо этого отходит, плавно покачивая бедрами. Ганнар смотрит на нее сквозь пряди темных волос, тронутых сединой, и кривит губы.

Ведьма. Проклятая ведьма.

Как он мог быть настолько глуп, чтобы поверить ей? Учитывая, что за молва ходит о ней, сторониться нужно, как от прокаженной, а он… Залпом допивает он содержимое своей чары, опустошая ее одним глотком, и с грохотом опускает на стол, роняя голову на сложенные руки.

Ему с этим не справиться.

– Что я скажу? – спрашивает она, подходя к столу, на котором стоят новая бутыль эля и еще одна кружка. – Что такова была воля богов, и лишь передала я тебе их слова. Но не печалься, дорогой мой конунг, – я знаю, как утолить твою печаль.

Ничто не может утолить его печаль. Она сказала ему множество зим назад, что дочь будет ничуть не худшим наследником, чем сын, и что сами боги желают, чтобы она заняла его место. Мужчина поверил, сломленный смертью старшего сына, и, считая, что это поможет снять проклятье с его рода, поступил так, как сказала она. Теперь же двое из троих его щенков мертвы, и того, что остался в живых, он сам затравил, считая виновником этих несчастий.

Потому что она так сказала. Потому что боги считали Витарра виновным.

Как он был слеп!

– Я велю казнить тебя, – хрипит Ганнар, так и не открывая глаз. – Приговорю к «кровавому орлу» и буду смотреть, как тело твое корчится в муках, проклятая ведьма. Ты знала все с самого начала.

– К чему же такая ярость, мой конунг? – ласково шепчет она. – Словно бы я своею рукой столкнула дочь твою за борт. Да будет тебе известно, что я любила Ренэйст так, словно бы она была моей собственной дочерью. Смерть ее причиняет мне не меньше боли, чем тебе, но горе не должно застилать нам глаза. Мы должны идти дальше.

Вновь, как и двенадцать зим назад, голос этот убаюкивает его, подчиняет своей воле, и ярость в груди воина стихает. Сломленный, сидит он за столом, подняв на женщину взгляд лишь тогда, когда она ставит перед ним полную эля кружку, забрав из рук конунга ту, которую он опустошил.

– Пей, мой конунг, – щебечет она, проведя холодной ладонью по его щеке, – это усмирит твою боль.

Ей нельзя верить. Он знает это, осознает так ясно, как никогда не понимал, но, словно одурманенный, поднимает кубок к губам, делая первый глоток. Женщина смотрит на него с ласковой улыбкой, словно мать на свое дитя, и надавливает пальцами на дно кружки, заставляя мужчину опрокинуть в себя все содержимое.

Улыбка превращается в звериный оскал.

Им предстоят новые похороны.

Испуганный гул не умолкает даже тогда, когда оставшиеся невредимыми корабли отплывают достаточно далеко от места крушения. Взволнованные люди мечутся по палубе, перекрикиваются между собой, с тревогой вглядываясь в водную гладь, словно бы пытаясь убедиться, что чудовище оставило их в покое. Помогают раненым, суетятся, как беспокойное зверье, и уже не кажутся столь суровыми, какими были, нападая на Большеречье. Настолько взволнованы они случившимся, что даже не обращают внимания на своих пленников. Может, есть возможность спастись – вдалеке все виднеется спасительный остров чужих берегов. Не успеют спохватиться северяне, а там, быть может, удастся добраться вплавь.

Только кто рискнет прыгнуть за борт после всего, что довелось увидеть?

Сломленные кораблекрушением и явлением морского чудовища, пришедшего из самых глубин, дети Солнца прекращают противиться своей судьбе. Жмутся друг к другу, льют слезы и молят Ярило о спасении. Тот смотрит на них с золотого щита Солнца, сияющего над головами, отражающегося в лазурных водах, кажущихся обманчиво спокойными, и остается безучастным.

Южане не меньше напуганы и безутешны, чем северяне. Сторонятся бортов корабля, держатся от них подальше и смотрят на удаляющийся остров. Дрожат от страха, молят о спасении и кричат, кричат, кричат.

Безутешнее всех рыдает Весна. Бьется в чужих руках, стремится туда, к обломкам, к змеиной чешуе на волнах и людской крови. Тянет ее к Радомиру, не верит она в то, что мог кануть он в морской пучине. Они пообещали отдать друг другу свои сердца. Весна должна стать ему верной женой, а что же теперь? Мертвецам жены не нужны. Кричит она его имя, твердит, словно единственное слово, ей ведомое, до тех пор, пока не лишается сил.

Не помнит она остаток путешествия, то, как скрылось Солнце вдали, а вокруг стало так темно, словно глаза закрыты. Луннорожденные жгут факелы да достают меха, в которые кутаются сами и скрывают своих пленников. До этого мига Весна касалась меха лишь на живых зверях, в их краях нет нужды в том, чтобы хранить тепло тела, да и мяса в избытке. Для чего просто так убивать жителей леса? Но сейчас, в лютом этом холоде, кутается она в мех лишь сильнее, прячется всем телом.

Слезы приходится держать в себе. Кругом столь холодно, что слезы мгновенно застывают на щеках, превращаясь в лед и оставляя болезненные следы. Хуже всего, что слезы морозят ресницы, и веки смыкаются так крепко, что не удается открыть глаза. Несколько раз просыпается она от криков испуганных людей, не понимающих, что происходит. Тогда кто-то из северян греет глаз своим дыханием и пальцами осторожно заставляет раскрыть веки. Боль от этого пронзает как иголочки и кажется невыносимой те пронзительные секунды, которые длится мучительный ритуал.

Хотя что может быть хуже боли разбитого сердца?

Изредка смотрит Весна на северянина, что спас ее на корабле. В его руки кинул ее Радомир, доверился ему по неведомой ей причине. Теперь одна на двоих у них боль, ведь та, что утонула вместе с ее ведуном, была владычицей его сердца. Весна не понимает ни единого слова, что срываются с губ северян, только ей хватает полного звериной тоски взгляда для того, чтобы все встало на свои места.