Не менее истощенная, воительница опускается подле него на четвереньки, силясь выровнять собственное дыхание. Короткие волосы больше не могут скрыть лицо Ренэйст от него, и Радомир наблюдает за мукой, что отражается на ее лице. Белая Волчица ложится на песок, свернувшись клубком, и затихает. Ведун подбирается к ней ближе и осторожно трясет за плечо:

– Ты не должна спать. Нам нужно идти.

Это его голос? Такой слабый, лишенный жизни голос. Жалкий даже.

– Мы прошли достаточно, но так ни к чему и не пришли.

– Нельзя останавливаться.

– Бездумно идти, куда глаза глядят – тоже.

Возможно, в этом суждении есть толика истины. Вот он, конец Золотой Дороги – лента, что вилась сквозь песчаные курганы, обрывается, упираясь в каменные гиганты. Своды эти простираются от горизонта до горизонта, и уж вряд ли есть другой путь в Дениз Кенар с этой стороны, если не напрямик. Только думать об этом больше не хочется. Последовав примеру Ренэйст, ведун опускается на песок, раскинув руки в стороны и зарываясь пальцами в золотистую пыль. Они будут думать о том, как им пройти сквозь горы, когда наберутся сил. Сейчас нет ни еды, ни воды, и потому единственный способ отдохнуть хоть немного – уснуть.

Не думает Радомир о том, что, столь истощенные, могут они не проснуться. Дыхание Ренэйст выравнивается, осунувшаяся, она хмурится тревожно, спит беспокойно, и белые ресницы слегка трепещут. Несколько долгих мгновений ведун наблюдает за ней, а после закрывает глаза.

Чужое присутствие сквозь пелену глубокого сна ощущается подобно обману. Умом понимает Радомир, что никого, кроме них с посестрой, нет по эту сторону горного хребта, и потому продолжает спать сладко. Томительную его дрему прерывают грубо и резко, вынуждая дернуться, стряхивая тем самым с себя остатки сна. Садится ведун одним рывком, щурится слепо, как новорожденный котенок, и оглядывается по сторонам, пытаясь найти вредителя.

Шурша тканью одежд и смеясь тихо, незнакомец кружит вокруг них, подобно ворону, вновь и вновь ускользая от взгляда Радомира. Словно бы удается зацепиться за пеструю ткань, мелькнувшую едва ли не перед самым носом, да только в то же мгновение и нет больше ничего. Издевка эта пробуждает внутри него легкий отголосок былого пламени, что загорается в нем от ярости. Вглядываясь себе за спину, ведун вздрагивает, чувствуя, как его слегка бьют по ноге чем-то твердым, словно бы насмехаясь, и следом за ударом звучит хрипловатый женский голос:

– И что это за бедные крошечные птички оказались подле моих гор?

Обернувшись, Радомир видит перед собой волчью морду.

Пустые глазницы шкуры смотрят на него карими человеческими глазами. То, чем его ударили по ноге, – судя по всему, посох, на который женщина опирается, нависая над ним. Посох покрыт знакомыми символами, но Радомир не может вспомнить, где их видел, а также веревками, украшенными перьями, костями и разноцветными камнями. Сквозь серый мех он замечает пряди рыжих волос и вновь поднимает взгляд к глазам. Теперь незнакомка смотрит вовсе не на него. Рассматривая лежащую подле ведуна Ренэйст, женщина слегка поддевает ее спину посохом, юрко отскочив в сторону, но, когда северянка не реагирует, расслабляется.

Радомир рассматривает ее, когда женщина впивается в него взглядом. Она протягивает ему свой посох. Радомир, взявшись за гладкое дерево, поднимается на ноги.

– Давно у меня не было гостей, – говорит она, и в ее голосе он слышит улыбку.

Женщина поднимает маску, и под волчьей головой ведун видит обычное человеческое лицо.

– Ну, здравствуй, сокол мой.

Она говорит, что ее зовут Мойра, и в ее речи Радомир узнает отголоски родного дома. Легкое рычание или, наоборот, тень, бросающая вуаль печали на произнесенные звуки, – все это так болезненно похоже на родной край, из лона которого его и других жителей Большеречья вероломно забрали.

От нее пахнет песком и камнем, и отдаленно – домом. За время своего путешествия Радомир настолько отвык от родной речи, лишенной свойственного другим народам говора, что звучание это режет ему слух. На рослую и рыжеволосую женщину смотрит он с подозрением; она выше их с Ренэйст на целую голову, и силы в ее обманчиво тощем теле достаточно, чтобы без труда закинуть северянку, не покинувшую от слабости мир грез, на свое плечо.

Уж вряд ли будет рада Ренэйст, узнай она о том, что волокли ее, словно дичь, пойманную охотником. Но спит она крепко, а Радомир будет достаточно мудр, чтобы утаить это.

Хотя, конечно, в иной ситуации гнев ее позабавил бы его.

Шагая вслед за Мойрой, дрожа слабо от усталости, он смотрит на безвольно повисшие руки Ренэйст, покачивающиеся слегка при каждом шаге их неожиданной спутницы. И подумать не мог ведун, что настолько Белолунная ослабла. После того как закопали они кошмар, оставшийся от ее волос, решил он, словно бы пламя в груди Волчицы зажглось с новой силой. Признаться, он не раз обращал внимание на то, как быстро Ренэйст теряет силы. Но, как кажется ему, объяснить это явление можно тем, что все никак не может привыкнуть она к солнечному свету. Словно силы вытягивает из нее Ярило даже здесь, в месте, где Северное Солнце ощущается так же близко.

Будет ли нечто подобное с ним, когда они доберутся до родных ее краев? Вот уж вряд ли будет приятнее спать в снегу, уж лучше в песке. Только у него не будет выбора, если им все же удастся преодолеть море.

Поднимаются они в горы в полной тишине. Изредка слышит Радомир, словно бы Мойра говорит что-то, но, когда он переспрашивает, она ничего не отвечает. Странная, сама себе на уме. Дикая и пугающая, вот она какая. Но не то чтобы у них есть из чего выбирать.

Идти в тревожном молчании ему невмоготу. Прокашлявшись, отвыкнув абсолютно от разговоров за то время, что пересекали они пустыню, Радомир подает голос:

– Я где-то видел письмена такие же, как на твоем посохе.

Мойра не отвечает, даже не смотрит на него. Она продолжает идти вперед, пробираясь по скалистым склонам все выше и выше. Словно бы и нет на ней груза в виде северной воительницы, Мойра будто и не ощущает на себе ее веса. Радомир отстает шагов на пятнадцать, хмурится и изрыгает проклятия, когда, и без того рваная, одежда цепляется за ветви редких иссушенных кустарников. Дергаясь зло, вырываясь из этого «плена», над своей головой он слышит хриплый смех, больше напоминающий лай.

Стоя на уступе повыше, Мойра глядит на него сверху вниз и забавляется. Подкинув Ренэйст, устраивая ту удобнее на своем плече, она продолжает подниматься выше.

Будь в его теле хоть немного влаги, он бы сплюнул от злости. Выругавшись вновь, Радомир следует за ней.

– Скорее, сокол мой! – звучит сверху насмешливый голос.

– Скорее, сокол мой, – передразнивает ее Радомир, фыркая себе под нос.

На вид Мойра старше, чем он. Быть может, не так уж много лет отделяет их друг от друга, но она, взрослая женщина, ведет себя, словно девчонка, безмятежная и глуповатая. Правда, путешествие это его научило, что нельзя о людях судить лишь по тому, какими кажутся они. Ренэйст вон казалась ему дикаркой, несущей за собой лишь смерть и кровь, а сам-то с ней побратался. Привязался даже. Не так, конечно, как привязываются к женщине.

Сердце его отдано одной лишь Весне. Случись с ней что, давно уже перестало бы оно биться.

Дыхание его сбивается, от каждого шага ноги горят огнем. Хватая ртом воздух, останавливается он, согнувшись и упираясь ладонями в собственные колени. Никогда еще не бывал Радомир на такой высоте. В родном Большеречье лишь холмы да поля, лес да река широкая, с течением буйным. Любил он, ребенком будучи, убегать в лес и забираться под самые кроны, только ни одно дерево не сравнится с этими горами. Распрямившись, оборачивается он, проверяя, насколько же высоко они поднялись.

С такой высоты пустыня едва ли не на ладони. И не верится ему, что могли они, пешие, пройти весь этот путь. Да, часть дороги провели они в седле, да и то коней ненадолго хватило. Не видно уже ни золотых куполов, ни пламенного зарева, пожирающего стены Алтын-Куле. В мыслях своих до этого момента ни разу не возвращался Радомир ко всему, что произошло за белокаменными стенами величественного города. Не вспоминал он о самой могущественной демонстрации своего Дара, которую только устраивал, – очищающем пламени, языки которого касались самого неба. Проявления силы, подобного тому, в жизни его еще не было.