Она потерла левую бровь, где снова стала заметна полоска шрама, и продолжила:

– Движение в сторону атомизации социума, индивидуальной свободы в рамках гибкого законодательства началось еще в начале двадцать первого века. Ты помнишь, что произошло потом: пандемии, солнечные вспышки, климатический хаос. Нам, человечеству, пришлось добровольно обменять некоторое количество свободы на бóльшую организованность и безопасность. Подчеркиваю: добровольно. ООН сказала нам, что у нее есть план. А лоцманы – что знают к нему путь. И что готовы вести нас по звездной тропе.

Ставшая неожиданно образной, чуть ли не поэтичной речь завораживала. Саймону приходилось напоминать себе, что перед ним пусть и не профессиональный, стихийный, но все же оратор и политик. Следовало слушать, что говорит госпожа Виго, следовало анализировать, как она это делает, но поддаваться чарам – на то выдать себе разрешение он права не имел.

– Но вот Великий Исход состоялся. Земля обетованная легла пред нами. Даже, я бы сказала, зéмли – и местами не самые гостеприимные да плодородные. Но ни Комитеты, ни Семьи не тянут на авраамического Бога, а народы, покинувшие историческую родину ради новой жизни, не заключали с ними никакого завета. Мы благодарны, мы готовы платить налоги в метрополию, мы не собираемся погрязать в междоусобной грызне… Так зачем вокруг наших пастбищ бдительно кружат сторожевые псы?

– Вы поднимали вопрос о самоопределении в Генассамблее?

Вопрос был задан для проформы, и Саймон понимал это, просто не хотел дать увлечь себя потоком метафор. Понимала и Ла Лоба. Под негромкие смешки, разбежавшиеся по залу, она криво, мечтательно улыбнулась.

– В Третьем комитете нас послали. Точнее, нет, не так: послали не нас. Послали официальных представителей тех миров, что заговорили о формальном отделении от Объединенных Систем. Естественно, сам посыл был оформлен в максимально вежливой и предельно запутанной форме. Думаю, не мне растирать тебе за бюрократию.

– И тогда вы решили шугануть курятник? – Лоцман отзеркалил уровень владения бандитским жаргоном.

Магда расхохоталась и хлопнула себя по бедрам, а потом, с молчаливого разрешения начальницы, взяла слово:

– Ты пойми, Ворчун, расклад еще более мутный и нескучный, чем ты можешь себе представить. – Она схватила не ожидавшего Назара за ладонь и принялась загибать его крепкие, длинные пальцы. – Во-первых, есть те самые «официальные представители». Они «все в белом» – и должны оставаться таковыми, чтобы никто не связал Новые Автономии ни с нами, ни с кем похуже. К слову о «ком похуже»: есть и силовое крыло, которое «во-вторых». Те самые ребята, что мягко, но веско наваляли ооновским «Гарпиям». Подозреваю, что снабжение и технику они получают от «темной стороны» Новых Автономий, но этого никто, запомни, никто и никогда не подтвердит ни на одном трибунале. Это в-третьих.

Она вдохнула, выдохнула, щипнула пытавшегося отобрать руку Назара за локоть и загнула последний палец.

– А есть мы. Фогельзанг. Абсолютно добровольное, никому не подчиняющееся, движимое исключительно энтузиазмом и шилом в коллективной заднице образование. О нас знают, нас осуждают – и те, и эти, – но нас не могут поймать, прижать к ногтю и сделать «ата-та». Мы словно птица, что поутру поет в кустах под твоим окном, а ты злишься и не знаешь, куда кинуть тапком.

– И поет она для того, чтобы… – Саймон сделал приглашающий жест ладонями.

– Чтобы нас перестали водить за ручку. Чтобы выпустили из манежа. Чтобы дали возможность развивать собственные технологии межзвездного транспорта, наконец. Договор с Профсоюзом – это же кабала, причем для обеих сторон. Я знаю, твой дядя, например, просто сбежал из Семьи.

– У него не открылось дара, – скупо покривился лоцман. – Но ты права: даже если бы был… Вопрос в другом. Ты уверена – вы уверены? – что Семьи выпустят такой сочный кусок экономики из своих рук? И сколько вы намерены заниматься изысканиями альтернативных способов преодоления скорости света? Даже ООН продолжает заниматься этой проблемой. И перспектив пока не видно. – Размяв затекшие от напряжения плечи, Саймон пробурчал в наступившей тишине: – Да, я сам знаю многих в Семьях, кому не нравится служить извозчиком. Дорогим, элитным извозчиком, заботливо выращенным в золотом стойле. Но у человечества нет выбора.

Со стороны входа в спортзал почти сверкнуло фиолетовым и оранжевым. Многие обернулись, Ла Лоба едва заметно поджала губы. Магда ощерилась. А сам Моди, подходя ближе, как-то простецки и ни к чему не обязывающим тоном бросил:

– У человечества скоро может не остаться Семей.

Однажды в детстве Саймон наблюдал за бронзовкой.

Вместо спокойного и слегка ленивого перелета с одного, уже изрядно объеденного цветка на другой, свежий и нетронутый, жук решил пройтись пешком. Он последний раз двинул жвалами, грузно сдал боком, развернулся и потопал по стеблю вязолистной ежевики в сторону земли. И там врезался в муравьиную тропу.

Видимо, у муравьев все же существовал некий устав несения службы, в котором имелся параграф: «С бронзовкой не связываться». Или они просто умудрились включить тот минимум нервных клеток, что выделила им природа в обмен на коллективный разум. В любом случае рассыпной пехотный строй не полез на тяжелобронированную цель. Но и выпускать из прицелов, пока та не покинула плацдарм, не торопился.

Неспешно продвигающийся в сторону ринга господин Бернар Джахо Ба напоминал бронзовку не только переливами своей стильной куртки. Саймон загривком ощущал: муравейник встревожен. «Удивительно, – подумалось ему с иронией, – какой я проницательный стал, когда ушло то, другое чутье».

Загривок ерошило не ему одному. Магда откровенно оскалилась, сделав полшага навстречу гостю. Фэннинг нарочито расслабил плечи и покачал головой, снимая тонус мышц шеи. Так и стоявший все это время с собранными в кулак пальцами Назар приоткрыл было рот, но потом махнул рукой и отвернулся.

Только Ла Лоба снова улыбалась. И снова внутренний свет этой улыбки будто вычерчивал людские фигуры на архаичной бумажной фотографии. Будто говорил стороннему наблюдателю: здесь – свои, там – чужие. Поняв, что это гало начинает захватывать и его, Саймон сдвинулся чуть в сторону и скрестил руки на груди. Он не собирался участвовать в чужих внутриполитических играх на правах фигуры, не имея полной картины поля боя.

Но кое-что стало ясно уже сейчас. Сперанца Виго и Бернар Джахо Ба – вот два основных центра силы Фогельзанга. И отношения между ними явно не симбиотические. Ла Лоба могла улыбаться сколь угодно уверенно и вдохновляюще, но лоцман видел, или, точнее, чуял чем-то древним, дочеловеческим: она удивлена, она озадачена, она ушла в оборону. Из которой, конечно же, станет контратаковать.

– Здравствуй, Бернар. – Аура обаяния спроецировалась на пришедшего, но тот словно скользнул между ее лучей. – Ты, как всегда, не без интересной информации. Пояснишь?

– Здравствуй, Сперанца. – Моди приблизился на уважительное расстояние, перевел взгляд на Саймона. – Здравствуйте, господин Фишер. Снова рад вас видеть.

В этом «снова» хватало намеков. Правда, если их нацеливали сбить лоцману баланс, то залп определенно ушел «в молоко». Саймон и так оказался на грани надлома, когда до него, наконец, дошла суть сказанного.

«Может не остаться Семей». Хвала всей той Профсоюзной камарилье, что годами вынуждала держать спину прямой, а лицо – застывшим в ничего не обещающей улыбке. «Что значит может не остаться Семей?!» – хотелось заорать вслух, напрыгнуть на яркую, переливчатую бронзовку, растоптать ее панцирь, вырвать мягкие, истекающие ихором секреты…

Вместо этого Саймон шевельнул мышцами скул.

– И я рад вас видеть, господин Джахо Ба. Снова. Да, я помню ваше имя.

Лицо Моди едва заметно дрогнуло. Нет, не Мягков, определенно. Но подобрался гость довольно быстро: лоцман почти не сомневался, что кроме него самого и Ла Лобы никто ничего не заметил. Последняя, кстати, поняв, что случай сыграл на ее стороне, решила не тянуть.