Взгляд Витарра неожиданно устремляется к вельве, стоящей на постаменте позади их матери. Та смотрит в ответ, косится на Ренэйст, а после кивает головой медленно и спокойно. От короткого этого жеста Витарр становится бледнее, темные его глаза впиваются в лицо Ренэйст, и видит она, как движется кадык под его кожей, когда тяжело сглатывает он слюну, собравшуюся внутри рта.

– Я, – громко и твердо говорит он, но голос его все же подрагивает слегка от волнения, – и без того слишком долго отдавал другим то, что мое по праву. И сейчас отступать я не намерен.

Великий Чертог вновь наполняется криками, подбадривающими или, наоборот, полными ненависти. Люди кричат их имена, изрыгают проклятья, но все это остается где-то далеко. Ренэйст видит лишь глаза, полные страха, плотно сжатые губы и пот, проступивший на лбу, отчего темные кудри волос прилипают к влажной коже. Столь взволнован он, столь напуган…

Совсем как тогда, на треснувшей поверхности озера.

С такой силой качает Ренэйст головой, что пряди волос, вновь увенчанные разномастными бусинами, бьют ее по лицу. Руки дрожат, и, дабы скрыть эту слабость, сжимает она их в кулаки. Ей нужно что-то сказать. Повернуть русло реки в противоположную сторону, предотвратить грядущее. Она не знает еще, что именно с ними будет, но предчувствие беды не отпускает.

Этот вкус она запомнила особенно хорошо.

Выйдя вперед, встает Ренэйст перед рассерженной толпой и, вглядываясь в лицо каждого, восклицает гневно:

– Что за безумие вижу я в стенах родного дома? Во что превратились вы? Не люди, не сыны Одина, а самые настоящие звери стоят предо мной! В наших ли нравах предаваться слабости? Не мы ли вершим суд, основанный на справедливости? Воинская честь для нас превыше всего, имя рода готовы омыть собственной кровью, и нам ли обгладывать друг другу кости, как голодным псам?!

Слова последние Ренэйст едва ли не кричит и дышит тяжело, словно загнанная лошадь. Лицо ее, все еще румяное от загара, раскраснелось еще больше, пряди коротких белых волос липнут к губам и щекам. Зло проводит она ладонью по своему лицу, отбрасывая мешающие волосы в сторону, и впивается взглядом в брата, стоящего подле нее:

– Наш отец выбрал меня своей наследницей потому, что суждения его о тебе были неправильными, – Ренэйст делает шаг, подходя ближе. – Но это не значит, что я не готова взять на себя ответственность за наш народ. Никто из нас не хочет отступать, и потому вижу я лишь один выход.

Лицо Витарра становится суровым, в его глазах появляется металлический блеск; он готов услышать, что меньшая сестра вызывает его на бой. Только вместо этого она кладет руку на его плечо, макушкой до этого самого плеча ему достающая, тонкая и совсем еще юная.

– Среди нашего народа часто бывало такое, что двое конунгов правили. Братья делили трон между собой, избегая междоусобицы. Чем же мы хуже, Витарр? Мы от одного чрева, одной крови. Наш союз сплотит народ, и сумеем мы избежать лишнего кровопролития.

Столь тихо в Великом Чертоге становится, или же это они шума вокруг себя не слышат? Смотрит Витарр в голубые глаза сестры, на ее белые ресницы, и все понять не может, что же она сейчас сказала. Рука ее на его плече неподъемным грузом кажется, раскаленным куском металла, прожигающим плоть до самых костей. Столько в ней силы, столько упрямства! Может он лишь кивнуть, соглашаясь с ней.

В самом деле, так было бы легче для всех. Делить власть между собой, в границах единого рода, для северян не впервой. Распри, возникшие на фоне выбора наследника, вполне легко можно пресечь, если обе стороны согласятся с подобным исходом.

Не того Витарр желал, это верно. Но, коль позволит это унять звериную жестокость, царствующую в их землях, то не может он не согласиться.

– Нет исхода лучше, чем этот, – подхватывает Ове, силясь вразумить упрямцев, что не согласны с этим решением. – Довольно. И без того крови пролито достаточно, неужто не устали вы от смертей, лишенных чести?

В этот миг кажется Ренэйст, что все кончено. Что все предрешено, и ничто больше им не угрожает. Раз уж Витарр с ней согласен, могут ли люди пойти против их решения? Плечи ее расслабляются, и Белолунная позволяет себе легкую улыбку. Все смотрит она в глаза брата и словно бы говорит этим взглядом, что все хорошо:

«Все хорошо. Это закончится раз и навсегда».

Но в мире под Луной не может все быть столь просто. Тьма и холод глубоко корни пустили в людские души, сделали их грубыми и жестокими. И потому, вместо того чтобы принять необходимость подобного решения, проявить толику благоразумия, бо́льшая часть собравшихся в Великом Чертоге людей вспыхивает гневной бранью.

Они все кричат, кричат и кричат так громко, что не удается и слов различить из всего сказанного. Сильнее хватается Ренэйст за плечо брата, выдыхает хрипло, не понимая, как мог народ их повернуться против них. И не стремятся словно бы они к миру, преследуя лишь одну цель – посеять новую жестокость в своих рядах, причинить как можно больше боли.

Видит она, как Ньял и Хакон силятся усмирить людей, как Ове взывает к их рассудку, только бесполезно все это. Хейд, стоящая подле Олафа ярла, напряженно вглядывается куда-то за спину Ренэйст, вынуждая ее обернуться.

Исгерд ярл торжествует. Она упивается моментом собственной власти, ей и говорить ничего не приходится, ведь люди делают все вместо нее. Несколько брошенных ловко горстей ядовитых ягод – и все так, как ей нужно. От мысли о том, как счастлива она от их горя, внутри Белой Волчицы трескается лед, и гнев жидким огнем разливается по ее венам.

Она не простит. Никогда не простит.

– Что нам два конунга?!

– Не дадим женщине править нами!

– Братоубийца не получит трон!

Уже неважно им, кто именно из них станет конунгом, ведь желания их сводятся к одному. Ни один из предложенных выборов не покажется им достойным, потому что ими все уже предрешено. Даже если один из детей конунга добровольно откажется от отцовского наследства, провозгласит другого повелителем, они найдут причину своего недовольства в другом.

Если Ренэйст займет трон, они будут требовать вернуть его Витарру.

Если Витарр – требовать Ренэйст.

И потому, предвкушая свою победу, оборачивается Исгерд на Йорунн, дрожащую на постаменте, пребывающую в ужасе от происходящего, и провозглашает громогласно:

– Лишь одним способом решить можно этот спор, и никак иначе! Из рода Волка лишь один претендент остаться должен, тот, кто будет достоин вести нас за собой. Не противься, кюна, и прими необходимость этого решения.

Да как может она предлагать матери добровольно стравить собственных детей?! Потеряв первенца, долгие годы не могла смириться кюна со смертью Хэльварда, да и до сих пор принять ее не может. Что уж говорить о том, что, похоронив было дочь, она лишь недавно обрела Ренэйст вновь? Йорунн не скрывает слез своих, ладонью прикрывая дрожащие губы, и сердце Белолунной полнится сожалением. Делает она шаг в сторону постамента, желает подняться на него и утешить мать, когда ощущает крепкую хватку брата на своей руке.

Витарр сжимает запястье с такой силой, словно бы хочет сломать ей кости. Хмурится, смотрит сурово и дико и говорит, не сводя взгляда с лица Ренэйст:

– Да будет так.

Звучания его голоса, спокойного и решительного, достаточно для того, чтобы Великий Чертог погрузился в тишину. Исгерд тянет губы в улыбке, понимая, что она победила. Хватка Витарра становится лишь сильнее, Ренэйст морщится, но не вырывается. Смотрит она в карие его глаза, смотрит и ждет его слова, пусть и понимает, что кроется за этим взглядом.

Но до конца не хочет верить в это.

Закрыв глаза, вельва склоняет голову.

– Мы сразимся.

– Что они от вас хотят?!

Гнев Радомира столь силен, что, вскочив на ноги, с силой бьет он ладонями по столу, за которым они сидят. Дрожащими пальцами сжимает Ренэйст скромную глиняную чашу, в которой подают ей теплый травяной настой, и поднимает на побратима уставший взгляд.