И в те моменты, когда его нет в поле ее зрения, Весна смотрит на другого мужчину. От него держатся поодаль, не дают ему еды, не говорят с ним. Смотрят, как на врага, даже хуже, чем смотрят на пленников. Он не связан, но словно бы и нет его для тех, с кем одна кровь у него в венах. Нелюдимый, похожий на черного зверя, он подает пленникам воду чаще других, а с некоторыми даже тихо переговаривается на их языке.

Она следит за ними, как охотник за дичью, повадки изучая. Ей сложно понять, что творится в их головах, представить, что ждет ее народ дальше, и потому Весна старается быть наблюдательной. Сейчас нет рядом с ними ведуна, что сможет о них позаботиться, и потому она взвалит его ношу на свои плечи. Если и не спасет, то позаботится о том, чтобы никакого зла им не причинили. Что, казалось бы, может сделать она, обычная южная девчонка, босоногая и звонкоголосая?

Все, что потребуется.

Спать под песнопения северян невозможно. Они поют глубокими и хриплыми голосами под одинокий бой барабана, обтянутого телячьей кожей, и их голоса сливаются с шумом волн под веслами, пробирая до костей. Кажется, словно бы песня эта льется из самой Нави, и холодный свет тысячи маленьких солнц никак не греет.

Может, и нет никакой дороги на север? Навье везет их по смоляной реке, и все они мертвы.

Весна вглядывается в черное полотно над их головами, вслушивается в плеск воды и думает о том, как сильно тоскует по дому.

Что стало с теми, кому удалось скрыться от напасти в лесу? Если пожар не смогли сразить вовремя, то он наверняка охватил всю деревню. На месте Большеречья может остаться одно лишь пепелище, и тогда тем, кто выжил, придется покинуть родные места, чтобы выжить. Если бы с ними был ведун, то он бы еще смог сделать что-то, чтобы спасти погибшую почву, но Радомир…

Радомир сейчас никому не может помочь.

За время плаванья погибли несколько человек. Они не смогли вынести этот холод, пронизывающий до костей, впивающийся в плоть зубами разъяренного зверя. Несмотря на теплые меха, одежды и обувь, что дают им северяне, южная кровь стынет в жилах, а тело каменеет, буквально заставляя дух покинуть его. Тела тех, кто не смог больше проснуться, луннорожденные оборачивают плотными тканями и убирают вниз, где хранят награбленное добро. Это пугает. Не может понять Весна, для чего им подобный ужасный обычай; неужели, если кончится пища, начнут пожирать погибших, как пугали в старых сказках?

Дети прижимаются к ней в страхе, прячутся под руки и тихо плачут на протяжении всего плавания. Весна успокаивает бедняжек так, как может: поет им тихие песни, от которых домом веет, и утешает в своих объятиях. Это не помогает, да и мало что может помочь.

Не может скрыть она своего удивления, когда нелюдимый северянин, похожий больше на дикого зверя, чем на человека, подходит к ней. Он становится на одно колено, волосы на голове и лице практически сливаются с мехом его плаща, в который он укутан с ног до головы, и потому не может Весна разглядеть его лица. Она лишь крепче обнимает жмущихся к ней детей, что с ужасом наблюдают за завоевателем, лишившим их дома, в то время как сам он протягивает к ним руку.

В левой руке его, на которой не хватает двух пальцев, замечает Весна вырезанную из куска древесины лошадку. Работа грубая, углы острые, ему, видно, не хватило терпения для того, чтобы сделать все так, как надо. Он молчит, и один из детей, самый маленький, робко протягивает руку, принимая странный этот дар. Весна хотела бы выхватить его из детских рук, выбросить за борт, в темную воду, где место каждому сыну севера, да только к чему пугать ребенка?

На мрачном лице северянина мелькает подобие улыбки.

Ничего не говорит он, собирался было уйти, но тихим шепотом останавливает его Весна:

– Стой.

Забывает она, что перед ней человек из другого народа. Откуда знать ему их язык? Только и слышит она, как переговариваются они на своем, похожем на звериное рычание, и отводит взгляд, как слышит голос, похожий на голос мертвеца:

– Что тебе нужно?

Вскинув голову, Весна смотрит на него, не скрывая своего изумления. Темная фигура возвышается над ней, и тени, падающие на него от горящих поблизости факелов, придают ему облик, еще более пугающий.

Словно бы сама темнота стоит перед ней.

И столько вопросов хочет задать Весна этой темноте, неожиданно знающей родной ее язык, но сказать может только одно:

– Зачем вы делаете это?

Смотрит долго на нее – и молчит. Весна успевает было подумать, что не понял он ее вопрос, не услышал, не захотел отвечать, когда голос, грубый и мрачный, вновь доносится до нее, подхватываемый плеском весел о воду и треском факелов:

– Нам всем хочется жить.

Не дожидаясь, когда она спросит что-то еще, он уходит, скрываясь в дальней части корабля.

Грубо сделанная деревянная лошадка остается в детских руках.

Земля, пусть и чужая, заставляет ликовать и облегченно выдохнуть; это плаванье выжало из них все силы. Весна видит белоснежное полотно, блестящее под светом северного Солнца, такое яркое, что глазам даже больно смотреть на него. Там, на этом полотне, у самой воды темным пятном значится поселение, к которому и держат свой путь корабли. Северяне ликуют, они дуют в рог и кричат, размахивая руками, словно бы там, на берегу, их видно.

Среди солнцерожденных пробегает беспокойный шепот. Что же теперь с ними будет? Никто из них не знает, как поступают северяне со своими пленниками, и за время плаванья столько было страшных небылиц выдумано, что страшно ступать с корабля.

Прижимая к себе спящих детей, настолько уставших, что даже не побеспокоенных этим шумом, Весна смотрит на свои ноги. Сапоги ей, не привыкшей носить обувь, давят и жмут, но приходится привыкать, ведь совсем не хочется ей остаться без пальцев. Этими ногами, обутыми в сапоги, ступит она на вражью землю и должна будет принять свою судьбу. Страх клокочет в горле вместе с беспокойным ее сердцем, стук которого оглушает, и крепко закрывает Весна глаза, в последний раз моля о том, чтобы все это оказалось лишь страшным сном.

Откроет она глаза – и снова дома. В избе темно, двери и окна плотно закрыты, чтобы солнечный свет не проникал внутрь. В избе пусто: отец, должно быть, уже ушел в поле, а мать скотину доит. Ей бы самой встать пораньше, но так сладко спится на мягкой перине, что тяжко покинуть этот плен. Встанет она с лавки, потянется всем телом да выскочит, босоногая, прочь из дома. Пробежит по согретой Ярилом земле, выпьет молока парного, только из-под коровы, и стрелой охотничьей побежит к лесу, к самому ее краю, где на опушке стоит одинокий дом, а в доме том – ведун нелюдимый, со взглядом пламенным. Как увидит ее, так тут же гнев оставит его, солнце засияет в нем, и все будет хорошо.

Только нет ничего этого. Лишь поцарапанная временем древесина, на которой они ютятся, скованные цепью и тяжелой одеждой, призванной сохранить тепло, да темное небо над головой.

Ни солнца. Ни родных. Ни Радомира.

Чем ближе корабли к берегу, тем сильнее становится волнение. Люди мечутся из стороны в сторону, кричат и переговариваются, и от суматохи становится беспокойно. Неизбежность ощущается только отчетливее, осознание того, что ничего нельзя изменить, отравляет сильнее, чем яд самой опасной змеи. Во время плаванья, темного и монотонного, они успели даже забыть о том, какая участь их ожидает, а теперь должны столкнуться с ней лицом к лицу.

Кидают канаты, и люди, стоящие на берегу, притягивают корабли ближе, помогая им пройти сквозь ледяной плен. Под треск льдин, похожий на человеческий крик, их путешествие заканчивается.

Их выводят всех вместе, связанных и обеспокоенных. Белая земля хрустит под ногами, и, когда звук этот раздается впервые, южане пугаются, смотрят с опаской себе под ноги, не понимая, безопасно ли идти дальше. Но их тянут вперед, не дают и мгновения для того, чтобы привыкнуть, потому приходится подчиниться. Тьма, окружающая со всех сторон, давит. Во время плаванья от нее их защищал борт корабля, а сейчас, когда они в самом ее сердце, спасения нет.