• Господарик В.: сын служил в армии Андерса[1];
• д. Домаши — Сенкевич А. И.: сын уехал в Польшу;
• г. Ляховичи — Масель П. С.: до 1939 г. работал в польской жандармерии;
• д. Грудские — Грищик С. А.: сын служил в польской армии;
• д. Улазовичи — Свистунович А. И.: при польском правительстве был солтысом;
• д. Коньки — Сирецкий С. С.: один сын пропал без вести в 1939 г., два выехали в Польшу, дочь тоже выехала в Польшу;
• д. Улазовичи — Таранда О. С.: при Польше 5 лет работал солтысом;
• д. Подлесье — Новак М. А.: два сына в 1945 г. выехали в Польшу;
• д. Кумеши — Бурак Д. Ф.: от польского соц. обеспечения получал пенсию 70 польских злотых;
• д. Подлесье — Ромейко П. И.: семья в 1941 г. репрессирована МГБ;
• д. Конюхи — Потапович И. П.: старший брат Степан в 1940 г. с семьей репрессирован МГБ;
• Шлевада А. С.: был очередным солтысом при Польше;
• д. Литовка — Грищук В. С.: учился в Варшавском политехническом институте;
• д. Улазовичи — Венковский Э. Т.: сын Владимир — майор польской армии, Стефан — капитан польской армии…»{18}
Организуя колхозы, государство нуждалось в сельхозинвентаре, постройках и мельницах. Поэтому не случайно, а скорее закономерно в «черных» списках оказались их владельцы — П. Л. Жданович, И. П. Шкляник, И. М. Параскевич, А. Г. Петрашевич, М. П. Таранда. «По признаку наличия мельницы хозяйство кулацкое», — резюмировали власти и тут же в рабочем порядке решили судьбы и хозяев, и имущества{19}.
Новые хозяева жизни посредством самого беспринципного и разнузданного законотворчества получили долгожданную возможность организовать экономическое удушение белорусов. Главным образом через повышенную ставку сельскохозяйственного налога. Суммы его были огромными: 6000, 11000, даже 22000 рублей{20}. Выплатить грабительский налог было невозможно даже за счет распродажи всего имущества. Того, кто не мог в срок рассчитаться с налогом, на следующий день ждал суд и приговор, как правило, не менее 8 лет. Тем же, кто выполнял норму, ее увеличивали в несколько раз. И так до тех пор, пока ее выполнение становилось невозможным. Таким образом, итог оставался неизменным — лагеря. К примеру за 4 месяца 1950 г. «за невыполнение госпоставок» в районе к 8 годам лишения свободы с конфискацией всего имущества были осуждены И. И. Веньковский, С. А. Урбанович, И. А. Коктыш, А. С. Шлевада, А. Н. Свистунович, Д. Ф. Таранда и десятки других{21}.
Как свидетельствуют документы, политика, направленная на удушение белорусской деревни путем усиления налогового пресса, усиливалась с каждым днем. «У крестьян нет льна? Что за выдумка? Если кто не сеял, то пусть купит и сдаст государству», — цинично бросил секретарь РК КП(б)Б Д. П. Кобяко большой группе многодетных женщин-вдов из деревни Своятичи, осмелившихся попросить о снижении налога, апеллируя похоронками на своих мужей — т. е. единственным, что им предоставила советская власть.{22}
«За уклонение от уплаты налогов, — отчитывался заведующий РАЙФО Свинухов — единоличники П. Ф. Барташевич, бывший житель д. Зарытово Жеребковичского сельского Совета, Д. Н. Тумаш, бывший житель д. Подьязовье Подьязовского сельского Совета, осуждены Ляховичским народным судом к тюремному заключению: Барташевич — к 10 годам, Тумаш — к 7 годам с конфискацией всего имущества. Семьи Барташевича и Тумаша выбыли неизвестно куда. Имущество изъято»{23}.
Только лукавил советский чиновник, когда говорил, что семьи осужденных выбыли в неизвестном направлении. Свинухов, лично проводивший конфискацию имущества, не оставивший даже ложек, ничего не объясняя, посадил семьи на телегу и под охраной двоих из РО МГБ доставил их сначала в Ляховичи, затем — в барановичскую «законную тюрьму».
Это сколько же надо копить и нести в себе «классовой» злобы, чтобы даже не посочувствовать малым детям, брошенным, словно щенята, на нехитрый крестьянский скарб.
Сельчане, боясь попасть в Карело-Финскую ССР, начали записываться в колхозы. Однако все равно находились и такие, кто как мог из последних сил держался за собственное хозяйство. В чем только не обвинили их, пытаясь сломить, подчинить и тем самым загнать «в светлое будущее». Гапоненко, первый законник района, проводя в сентябре 1950 г. оперативное совещание с участием прокуратуры, МГБ, судей и милицейских чинов, инструктируя, нацеливая на борьбу с единоличниками, договорился:
«Есть у нас еще факты хищения сена необычным способом. Возы накладывают плохо, сено теряют нарочно, а сзади ходят и подбирают и забирают домой»{24}.
Это прозвучало не столько как констатация факта, сколько как призыв или даже команда на ликвидацию противников коллективизации.
Обзорный материал уголовных дел тех лет свидетельствует: у следователей карательных органов существовал неписаный закон — был бы человек, а статья в кодексе найдется. И находили: быстро, с азартом. Так, например, Гольцов Игорь Сергеевич получил 7 лет лишения свободы за «кражу» упавших с воза яблок. У жителя д. Улазовичи А. А. Домаша, собравшего с поля 0,5 кг овса, описали все имущество — дом, сарай, корову, овцу и… собаку. Самый гуманный в мире советский суд отмерил вдовцу, отцу пятерых детей, 8 лет лагерей.
Приведем несколько выдержек из судейских приговоров той поры, чтобы прочувствовать всю трагичность положения, в котором оказались наши земляки: «Похитил рожь в снопах — 10 кг», «похитил 20 кг клевера», «забрал с поля колосья ячменя — 4 кг»… Сами приговоры были стандартные, и если и было какое-то отличие, то только в одном — в сроках наказания: «Н. И. Богдан — 10 лет лагерей, А. В. Войтуль — 12 лет, И. А. Татаринович — 5 лет, В. Б. Мукшитский — 7 лет, Л. А. Царик — 5 лет…{25}
Но и репрессивные методы далеко не всегда могли заставить крестьян пойти наперекор своим убеждениям. Они, не признающие колхозов, предпочитающие им свои наделы, продолжали бороться за себя и свои семьи, за свой уклад жизни. И тогда произошло то, что и должно было произойти: деревню стали насильно загонять в «социалистические казармы», применив против нее приемы уголовного мира. О том, как это происходило, рассказывает газета «Народная воля»:
«до какой степени надо было ненавидеть и бояться свой народ, чтобы видеть в труженике врага и поставить его на грань вымирания! Сельсоветовское руководство, разъезжая по своим вотчинам, чинило «правосудие»: грабило, глумилось, избивало сельчан. Вот кого воистину боялись после войны все не меньше, чем гитлеровцев в пору лихолетья. Как только становилось известно об их приближении, люди бросали все и, спасаясь от расправы, бежали в лес. Любимой забавой деревенских комиссаров была игра в «жмурки». Страшная игра: разыскивая недоимщиков, они врывались в пустые хаты и громили все на своем пути. Попавших в их руки жертв — многодетных женщин, жен репрессированных — гнали в сельсовет, кричали что есть мочи: «Я — советская власть, мне по-зво-ле-но все!» Избивали, бросали в подвал, держали сутками без воды и еды, в холоде. Крики и стоны баб, обезумевших от пыток и молящих о пощаде, глушили пьяными оргиями»{26}.
Может, кому-то кажется, что автор намеренно сгущает краски? Отнюдь нет. Просто, исходя из принципа объективности, события той поры показываются так, как они происходили на самом деле, а не так, как смотрит на них советская историография. Не выбирая, приведем лишь несколько примеров, которые, думаем, помогут погрузиться в то далекое и жестокое время:
