Он никогда не осознавал свою силу полностью, и теперь, когда его мозг был частично парализован страхом, он смог использовать лишь ее незначительную часть. Все, о чем он думал в этот момент, это то, что они связали ему руки, что теперь он бессилен, и что они убьют его.

Наконец, чернокожие поставили пленного на ноги.

Он не понимал, почему они до сих пор не убили его. Казалось, что негры сами немного напуганы ростом и силой белого. Ведя его в лес, они оживленно переговаривались между собой.

До Оброски доносились дикие воинственные крики напавших на сафари и ружейная стрельба, свидетельствующая о том, что его товарищи мужественно защищаются. Совсем рядом просвистело несколько пуль, и один конвоир рухнул на землю.

Они завели его в лес, где их догнали другие члены племени. С прибытием каждой новой группы его окружали горланящие дикари, били пленника кулаками, щупали крепкие мускулы, сравнивали его рост со своим. Их налитые кровью глаза излучали злобу, размалеванные лица – ненависть. Даже без знания языка это было понятно.

Некоторые пытались уколоть его остриями своих копий и кинжалов, но конвоиры отгоняли их от пленника.

Стенли Оброски был так напуган, что двигался автоматически, не выказывая никаких эмоций, но негры решили, что он очень мужественный и хладнокровный человек.

Наконец, их догнал рослый воин. Он был весь разрисован, руки и ноги украшали многочисленные браслеты, на щите виднелся замысловатый орнамент, а лук и колчан были декорированы гораздо богаче, чем у остальных воинов.

Но не внешний вид, а его воинственный авторитет натолкнул Оброски на мысль, что перед ним – вождь. Выслушав тех, кто пленил белого, он бросил на него пренебрежительный взгляд, затем что-то приказал, и все двинулись дальше. После приказа вождя никто из чернокожих больше не обижал Оброски.

Всю вторую половину дня они безостановочно шли вглубь леса. Веревка, которой связали руки Оброски, врезалась в запястье, и это причиняло ему боль. Другая веревка, наброшенная на шею пленника, усугубляла страдания: когда дикарь время от времени дергал за нее, Оброски начинал задыхаться.

Ему приходилось несладко, но так как он онемел от страха, из его груди не вырвалось ни единого звука.

Возможно, он понимал, что это бесполезно и чем меньше он будет привлекать к себе внимание, тем лучше.

О результатах такого поведения, если оно и было осознанным, Оброски не мог даже догадаться, поскольку не знал их языка. А между тем, дикари говорили о смелости белого человека, не показывающего своего страха.

Во время долгого пути Оброски не раз мысленно возвращался к участникам экспедиции, которых он бросил. Ему было интересно, как они сражались, и погиб ли кто-нибудь из них. Он знал, что многие открыто презирали его. Что они думают о нем теперь? Маркус, вероятно, заметил, как он бросился бежать при первой же опасности. Оброски вздрогнул, застарелое чувство страха показаться смешным вновь охватило его, но оно было ничтожным перед тем ужасом, который он испытывал сейчас. Бросая быстрые взгляды на лица дикарей, он вспоминал рассказы о зверских пытках, которым они подвергают перед смертью своих пленников.

Спереди донеслись крики, и вскоре толпа вывела их на обширную поляну. В центре, за частоколом, виднелась туземная деревня, хижины с коническими крышами, покрытыми соломой.

День клонился к вечеру, и Оброски понимал, что со времени его пленения они успели преодолеть приличное расстояние.

«Интересно, – подумал Оброски, – удастся ли мне отыскать дорогу обратно к экспедиции, если я убегу отсюда, или меня отпустят сами дикари?»

Когда отряд вошел в деревню, со всех сторон начали сбегаться женщины и дети, чтобы посмотреть на пленника. Крик стоял невообразимый.

По выражению их лиц можно было догадаться, что они бранятся и проклинают его.

Дети бросали в него камни и корчили рожи. Конвоиры отгоняли мучителей и вели его по единственной деревенской улице к стоявшей в отдалении хижине. У входа они остановились и жестами приказали Оброски войти внутрь, однако дверной проем оказался таким узким, что забраться в хижину можно было только на четвереньках, а поскольку руки его были связаны за спиной, он не мог этого сделать. Недолго думая, конвоиры повалили его на землю и затащили внутрь. Здесь они связали ему ноги и оставили лежать на полу.

В хижине было темно, но постепенно глаза Оброски привыкли к мраку, и он смог различить окружающие предметы. Ему показалось, что он не один. Напрягая зрение, Оброски различил еще три фигуры, вероятно, мужские. Один человек лежал на полу, двое других сидели, уткнув головы в колени. Он ощутил на себе их взгляды. Оброски стало интересно, что они здесь делают. Или это тоже пленники?

Наконец один из них заговорил.

– Как бансуто смогли захватить вас, бвана Симба? Это имя дали ему негры из их экспедиции по той роли человека-льва, которую он должен был сыграть в фильме.

– Кто вы такой, черт побери? – резко спросил Оброски.

– Квамуди, – послышалось в ответ.

– Квамуди? Видишь, вас не спасло то, что вы покинули лагерь. Меня взяли в плен около полудня, когда они напали на экспедицию. А как вы сюда попали?

– Сегодня рано утром я пошел за своими людьми, чтобы убедить их вернуться…

Оброски прекрасно понимал, что Квамуди лжет, но не перебивал его.

– Мы наткнулись на группу воинов, – продолжал Квамуди, – которые шли на соединение с основными силами. Много моих людей погибло. Некоторым удалось спастись, других захватили в плен. Но всех пленных, кроме меня и этих двоих, убили, а нас привели сюда.

– И что они собираются делать с вами? Почему вас не убили сразу вместе с остальными?

– Они не убили тебя, они не убили Квамуди и этих воинов по одной и той же причине – они убьют нас позже.

– Зачем? Для чего им убивать нас?

– Они нас съедят.

– Да? Не хочешь ли ты сказать, что они людоеды?

– Не совсем обычные. Бансуто не едят людей постоянно и не всех подряд. Только вождей, только сильных и смелых. Пожирая смелых, они сами становятся смелыми, пожирая сильных – сильными, а, сожрав вождя, они становятся мудрыми.

– О, ужас! – воскликнул Оброски. – Но при чем тут я? Я не вождь, к тому же трус, а не храбрец.

– Что, бвана? – не расслышал Квамуди.

– Ничего. И как ты думаешь, скоро они займутся нами?

Квамуди покачал головой.

– Возможно, скоро. Их колдун приготовит зелье, поговорит с духами, поговорит с луной. Только потом он скажет, когда. Может, скоро, а, может, не очень.

– И все это время они будут держать нас связанными, пока не убьют? Это крайне неудобно. Ты ведь не связан?

– Нет, Квамуди тоже связан по рукам и ногам. Вот почему он склонился к своим коленям.

– Ты можешь говорить на их языке, Квамуди?

– Немного.

– Попроси их развязать нас.

– Ничего не выйдет, бесполезно.

– Слушай, Квамуди! Они ведь хотят съесть нас сильными, так?

– Так, бвана.

– Отлично. Позови их вождя и объясни ему, что если они будут держать нас связанными, мы ослабнем и потеряем силу. Он достаточно умен, чтобы сообразить это. Он поставил много воинов для нашей охраны, и убежать мы не сможем.

Квамуди прекрасно уловил мысль Оброски.

– При первой же возможности я скажу ему об этом. Наступила ночь. Сквозь маленькую щель в дверном проеме в хижину проникал свет костров. Женщины оплакивали воинов, погибших в сегодняшней схватке. Другие смеялись и сплетничали.

Оброски хотел есть и пить, но ни еды, ни питья им не давали. Воины начали танцевать, празднуя свою победу. Воинственные крики танцующих то затихали, то усиливались, повергая пленников в глубокое уныние.

– С людьми, которых собираются съесть, так не поступают, – пробурчал Оброски. – Их нужно откармливать, а не морить голодом.

– Бансуто незачем беспокоиться о нашем жире, – ответил Квамуди. – Они съедят наши сердца, ладони, подошвы ног. Они съедят ваши мускулы и мои мозги.

– Ну, от твоих мозгов они не сильно поумнеют, – съязвил Оброски, криво усмехаясь.