Родителям запретили видеться с сыном. Не пристало простому плотнику воспитывать плоть от плоти Вседержителя.

Много позже он узнал, что их щедро наградили и отправили на какую-то дальнюю планету. От греха подальше.

Из задумчивости юношу вывел резкий звук литавр, секундой позже забили дробь многочисленные барабаны.

Небольшая зала в подвале перед дверью тотчас наполнилась невообразимой какофонией звуков.

Причитали старшие жрецы, вторили им младшие служки, в сорок глоток надрывался хор из кастрированных мальчиков, поющих необычайно высокими и (чего греха таить) необычайно красивыми голосами.

Однако Баалин всего этого не слышал.

Взгляд юноши не отрывался от двери на том конце зала. Обычная дверь. Ничего примечательного. Ну, большая. Ну, железом обита. Ну, статуя бога над ней. Так мало ли подобных дверей в храме.

Если поискать, то дюжина наберется. А то и больше.

Почему же замирает сердце, чтобы в следующую секунду начать бешено колотиться. Почему непонятный ком застрял в горле и никак не желает покидать уютную впадинку. Почему дрожат руки, а ладони вспотели так, что влага вот-вот начнет капать на землю.

Почему?!

Пришла пора исполнения главного пророчества Троцеро.

Последнего пророчества.

Дальше их поведет Баалин. Куда поведет? Об этом, как предполагается, сказано в послании. Баалин никогда не чувствовал себя сыном бога. Возможно, потому, что никогда до конца не верил в него.

Невероятный поворот судьбы. Во главе мощнейшей религии стоял атеист. С детства все вокруг твердили, что он сын бога. Ему поклонялись и почитали как сына бога. Ему подносили дары. Он принимал инопланетные делегации. Он казнил или миловал.

И постепенно мальчик уверовал. Нет, не в то, что он сын. А в то, что он Бог.

Он Бог, царь и Первый Жрец… себя самого.

Он не верил в Ака Майнью. Может, потому, что никогда не видел. Явись Ака Майнью хоть раз — он оказался бы в числе самых ревностных его почитателей.

Мальчиком он часто в своих молитвах просил бога показаться. Прийти, приласкать, просто поговорить. Он так нуждался в отце.

Бог молчал.

И Баалин поверил. Поверил в себя. Поверил, что он и есть Бог. Этот самый Ака Майнью. А если вдруг Ака Майнью и вправду существует, что же, прости, папаша. Сам виноват. Так же неожиданно, как началась, музыка смолкла. Тишина ударила по ушам не хуже грома.

Теперь скоро.

Он получит доказательства существования бога. Или отсутствия оного…

Заунывно затянул последнюю молитву Первый Жрец.

Скоро.

Когда певун замолчал, процессия из четырех заслуживших эту честь наиболее ревностных служителей Ака Майнью мелкими шажками двинулась в сторону одиноко стоящего Баалина.

Шедший впереди — морщинистый старик с длинными спутанными волосами нес на жилистых руках небольшую подушку. Красный бархат. Без украшений. Старика распирало от гордости.

На подушке лежал ключ. Большой, массивный. Сейчас таких не делают. Лет триста ему, наверное. Столько, сколько центральному храму.

— Прими от нас, о избранник, сын великого… — Ритуальную форму старик читал на редкость писклявым голосом.

Баалин отвечал. Он не помнил, что отвечал, но, наверное, отвечал правильно. Потому что ключ оказался у него.

Необычно холодный. Шершавый.

Главный барабан начал отстукивать ритм. Каждый удар колотушки — шаг. Двенадцать ударов. Двенадцать шагов. Двенадцать ступеней между адом и раем. Расстояние по нескольку раз тщательно вымеривалось и рассчитывалось.

Рассчитали. Правильно рассчитали.

Последний удар. Баалин замер у заветной двери.

Протянул руку. Ключ легко вошел в широкую скважину. Как иначе.

Повернул его. Ключ уперся. На мгновение холодный пот прошиб юношу. «Не откроется!» За триста лет замок мог и заржаветь или испортиться. С губ уже готов был сорваться приказ крушить, ломать проклятую дверь, посмевшую стать между ним и его судьбой… Внутри щелкнуло, и ключ легко закончил оборот.

Замок открылся. Дверь тоже.

Каменные (какие же еще) ступени круто спускаются вниз. Низкий арочный потолок, стены без украшений и электрические лампы далеко одна от другой. Впереди, мерно покачиваясь, обтянутая темной тканью, движется широкая спина Биордера. За Биордером шел император, за ним Рип. Замыкали шествие двое синоби. Синоби не опускали оружия и напряженно глядели по сторонам. Куда глядеть? Ход-то один.

Они обнаружили его сразу за троном. Наверное, именно в таком месте и должен начинаться тайный ход, ведущий к самому большому сокровищу религии.

Рип взглянул на часы.

С момента начала спуска истекло чуть больше пяти минут, а ощущение было такое, что они здесь уже около часа. Как-то не верилось, что наверху день, светит солнце, ждут друзья, настолько подавляла и уводила от реальности окружающая обстановка.

Зазевавшись, Рип налетел на императора, который внезапно замедлил ход, тот, в свою очередь, на Биордера, ну а командир на небольшую деревянную дверь, обитую толстыми пластинами вороненого железа.

Не ожидая такого натиска, казавшаяся несокрушимой преграда легко отошла. Дверь попросту не была заперта.

Рип выглянул из-за головы правителя и узрел длинную комнату, более похожую на широкий коридор, нежели на узкое помещение. Освещение здесь было намного ярче, и Винклер в первую минуту невольно прикрыл глаза. Свет отражался от множества стекол, укрепленных на стенах.

Компания ступила внутрь.

Все стены комнаты-коридора были увешаны длинными рамами. Неведомый умелец отлил их из золота. На рамах поодиночке и группами красовались крохотные фигурки людей. Люди разговаривали, куда-то шли, молились — каждый человек тщательно выписан, с любовью к деталям. Между фигурками переливались огромные драгоценные камни или вкрапления разноцветных минералов. На все это можно было стоять и любоваться часами. Настоящие произведения искусства.

Однако, как известно, не рама представляет ценность. Она лишь оправа, пусть и красивая. Самое ценное всегда внутри оправы.

Несомненно, для человека, создавшего это, хранящееся под стеклом было действительно ценной вещью. Иначе он бы так не старался, пытаясь хотя бы искусством, своим талантом, соперничать с величайшей реликвией. Почему-то создавалось впечатление, что сам художник считал себя проигравшим.

Внутри, в рамах, тщательно раскатанные и разглаженные, лежали, вернее, висели, свитки.

Серо-желтый материал, скорее всего пергамент, ибо что еще столь долго способно хранить написанное. Черные, совсем не тронутые временем буквы на нем.

Почерк мелкий, неаккуратный. Строчки, соревнуясь в корявости, налазят друг на друга, задирают концы и опускают начала. Было видно, что писал это человек торопящийся, когда начинаешь бешено водить пером по бумаге, боясь остановиться, опережая сам себя, страшась забыть, пропустить, потерять мысль, нить повествования, которую затем уже не сможешь ухватить вновь.

Неизвестный перед тем, как положить под стекло свитки, тщательно развернул каждый, даже мельчайший уголок жесткого материала, любовно разгладил истрепанные временем края.

— Сколько их здесь. — Рип, как и все, зачарованно вертел головой. — Как найти среди них нужный?

Император наугад подошел к одной из рам.

— В году 1252 на далекой планете Мера, система Уремв, придет к власти правитель…

— Вы можете прочитать это? — Рип подошел к ближайшему свитку и с удивлением понял, что язык откровений тот самый, на котором говорит он и на котором разговаривает большинство населенных миров. Галакто. Смесь английского, русского, китайского, центурианского и еще нескольких тысяч языков.

— Эй, взгляните сюда, — позвал Биордер. Командир указывал на дату, стоящую в начале одного из листков. 1387 год.

— А у меня здесь 1435-й, — подал голос один из синоби.

— Я нашел 1995-й, — откликнулся второй.

— Послания разбиты по годам! — обрадовался Рип. — Нам нужен 2022.

Компания разбрелась по комнате.