– Может, сможешь убедить его отказаться от безумной этой затеи?

– Поздно нам отказываться от собственных слов, и потому сражаться придется. Но хочу понимать я, что кроется за его согласием. Кто знает, может, если удастся мне понять его, то хоть что-то изменить удастся?

Отпустив осторожно плечо Весны, Радомир поднимается на ноги, кивнув возлюбленной, мол, оставайся здесь, и вместе с Ренэйст направляется к огромным вратам Дома Солнца. Идут они неспешно, словно и не торопятся никуда, да и куда торопиться? Смерть, коль суждено, сама найдет.

– Все не могу поверить в то, что ты сказала. Для чего им заставлять вас убивать друг друга?

– Они запутались и считают, что только кровью можно поставить точку в этой части истории нашего народа. Столько напастей свалилось, что все они потеряли себя – и свою честь.

– И потому брат и сестра должны убивать друг друга?

– Быть может, все было бы легче, если бы отказалась я от отцовского трона. Но казалось мне, что если сделаю я это, наоборот, никто Витарру покоя не даст. А теперь уже и поздно отказываться.

Хмурится Радомир, ворчит под нос себе проклятья, и Ренэйст смеется тихо; уже и привыкла к тому, что бормочет он, когда очень зол. И от кого только злость свою таит? Ничего не говорит он в ответ на ее смех, лишь смотрит странно, да и она ничего не спрашивает больше.

У самых дверей набрасывает Ренэйст плащ тяжелый на свои плечи и вздыхает, чувствуя, как все внутри нее рвется сбежать, затаиться в Доме Солнца и никогда больше не ступать в этот холод. Подобное поведение недостойно воина, только сейчас не кажется ей это таким важным. Единственное, что удерживает ее от подобного поступка – нежелание показывать собственную слабость.

Оборачивается Белолунная, смотрит в карие глаза побратима и улыбается Радомиру слабо. Он сам делает шаг, протягивает к ней руки и заключает в объятия крепкие, прижимая к себе. Северянка хватается за его плечи, прижимается ближе, выдохнув тяжко, и прячет лицо в его шее. От Радомира пахнет хлебом и потом, пахнет от него пламенем и золой. Чудится ей, словно бы шепчет он что-то успокаивающее, помочь пытается, а после отстраняет осторожно ее от себя, глядя в глаза.

– Я не прощаюсь, – говорит он, – и ты не должна.

Столь уверенно звучит голос его, что Ренэйст верить хочется, что они не прощаются. Улыбнувшись, касается Белая Волчица кончиками пальцев его лица, огладив нежно, и, распахнув резные двери, украшенные рисунком в виде солнечных лучей, срывается в лунную ночь.

– Так и знала, что здесь тебя найду.

Ноги сами привели ее к Великому Чертогу; словно бы единственное это место, где можно укрыться от любопытных глаз. Витарр сидит за столом в самом дальнем его углу, там, где во время пиршества перед испытанием увидела она его, смеющегося и пьющего эль. В тот миг столь весел и счастлив он был, безмятежен даже, а сейчас тень скорби легла на хмурое его лицо. Старше своего возраста Витарр видится, да и сама она, пожалуй, не лучше выглядит.

Звук голоса сестры заставляет его вздрогнуть, поднимая взгляд. Под глазами карими, столь похожими на отцовские, темные тени пролегли, да и сам он так похож на отца… Ренэйст уверена, что в юности Ганнар был таким же, как младший его сын. Быть может, в том и кроется причина столь сильной отцовской неприязни? Может, на ненависти к самому себе и сыграла Исгерд, нашептывая правителю о том, сколь недостоин оставшийся в живых его сын наследовать престол?

Они не узнают этого. Им стоит думать о том, что будет, а не о том, что было.

Удивление в глазах Витарра сменяется темной грустью. Кривит он губы в усмешке, слегка разводя руки в стороны:

– Что же, столь я предсказуем, сестрица, раз знала ты, что буду я здесь?

Стол пуст. Нет ни тяжелой кружки, ни бочки с пряным элем. От Витарра не пахнет выпивкой, и сам он трезв. В полной тишине, совершенно один сидит он в Великом Чертоге, и Ренэйст присаживается за стол напротив него, смотря брату в глаза:

– Вовсе нет. Но это единственное место, где можно в одиночестве остаться.

Витарр удивлен, но не говорит ничего. Смотрят они друг на друга, и молчание затянувшееся давит на плечи неподъемным грузом. Ренэйст увидеть его хотела, поговорить, а теперь и не знает даже, что нужно сказать. Никогда не были они близки, и теперь, когда между ними настоящая пропасть, сложно подобрать нужные слова.

Витарр прерывает молчание первым.

– Ты, – голос его звучит хрипло, а вьющиеся пряди темных волос падают на глаза, частично скрывая лицо от взгляда сестры, – винить меня пришла?

Стискивает он руки в кулаки, напрягается весь, словно к удару готовится. Только за что ей его винить? За боль, с которой жил он с восьми своих зим? За унижения и несправедливость, жертвой которых стал? Или за то, что поступал так, как считал нужным?

– Мне не в чем тебя винить, Витарр. Ни в том, что случилось с Хэльвардом, ни в том, что случилось со мной. Твоей вины в том не было никогда, и жалею я, что никто не сказал тебе об этом. Даже в том, что происходит сейчас, твоей вины нет. Так скажи мне, брат, за что же должна я тебя винить?

Витарр не отвечает, а она не требует ответа. Вместо того протягивает руку вперед, касается осторожно его ладоней своими пальцами. Касание это им обоим дается с трудом, оба ждут, когда один другого ранит, осторожничают излишне. В Великом Чертоге они одни, нет любопытных глаз, и хотя бы сейчас, на пороге смерти, можно позволить себе быть искренними.

– Я лишь хочу знать, почему согласился ты принять бой. Ведь я говорила о том, что согласна делить отцовский престол с тобой, и…

– Нам бы не позволили. Столько храбрых слов ты сказала, мудрость проявила, предлагая мне править плечом к плечу, а никто из них и слушать не стал. Словно безмозглые псы все лаяли, требовали крови, а эта змея, – на словах этих Витарр рычит, словно зверь, стиснув в хватке своей тонкие пальцы лучницы, – упивалась моментом. Смотрела на нас и все представляла, как мы умираем. И тогда я понял одно.

Хватка его становится слабее. Поднимает Витарр взгляд, смотрит на Ренэйст мрачно, пугая ее. Белолунная глядит на Братоубийцу, ресницы ее трепещут, пока хватается она за руки его, словно бы, если Витарр отпустит, она рухнет в столь глубокую яму, что навсегда исчезнет во тьме.

Так ли ощущается смерть?

– Неважно им, что ты скажешь. Сколь убедительно бы ни звучали твои слова, каким хорошим ни был бы исход для нашего народа, они все равно будут желать крови. Твоей ли, моей, им не важно. Не будет покоя до тех пор, пока один из нас не умрет.

– И потому ты решил убить меня?

– Я не сказал, что хочу убить тебя, Рена.

– Тогда кто же должен умереть?

На этот вопрос Витарр не отвечает. Он отпускает ее руки, стряхивает с себя крепкую ее хватку, словно бы не руки у Ренэйст, а легчайшие перья, опадающие плавно на стол. Все пытается понять она, что же происходит у него внутри, но он не позволяет того увидеть. Закрывается, прячется от нее и руки свои убирает, чтобы больше не могла она к нему прикоснуться. Раскол, который, казалось бы, между ними можно преодолеть, только больше становится, неприступнее. Следуя примеру брата, Ренэйст убирает руки со стола и вместо того складывает их пред собой, словно бы защищаясь.

Тяжело ей его понять, ох как тяжело. Пусть и осознают они оба неизбежность того, что должно случиться, Витарр словно бы сам с горем этим справиться хочет. Не понимает его Ренэйст, да и поздно, пожалуй. Стоило пытаться еще давно, когда можно было исправить хоть что-то. Теперь же должны отвечать они за решения, да не только свои, но и те, что приняты другими людьми были.

Справедливо ли это? Да и есть ли она, справедливость?

– Даже если завтра, – лишь тише произносит Витарр, вновь поднимая на нее взгляд, – один из нас умрет, я хочу, чтобы ты пообещала мне одну вещь, сестра.

Удивление столь явно отражается на лице ее, что Витарр усмехается даже. Пытаясь вернуть лицу своему спокойствие, ощущая, как от волнения руки потеют да сердце колотится, словно барабан, по которому ритм выдают во время плаванья, спрашивает она как можно более ровно: