От холодного ее безразличия делается сыну конунга тяжело. Тревога внутри него становится только сильнее, давит на сердце неподъемной ношей. Мысли его снова мечутся к сестре и последствиям, которые кроются за ее возвращением. Может ли верить он в то, что Ренэйст все еще желает ему добра?

Вот бы вернуться в то время, когда до него никому дела не было! Витарр устал сражаться.

Дом встречает их жаром очага и удивленным взглядом кюны. Та сидит за шитьем, и иголка, до этого юрко пляшущая в тонких пальцах, замирает над полотном. Руну его взгляд находит на постели. Спала она, пока звук распахнутой двери, громко ударивший по стене, не заставил ее распахнуть глаза, и с не меньшим удивлением смотрит молодая женщина на свою сестру.

Ренэйст Витарр здесь не видит. Облегченный вздох сам собой срывается с его губ, и тут же возвращает воин своему лицу сосредоточенное выражение.

Не готов он видеть ее. Не готов говорить с ней. Однако вскоре столкнуться лицом к лицу их заставят.

– Сага? – едва слышно зовет Руна слабым ото сна голосом. – Что ты делаешь здесь?

Йорунн поднимается на ноги, откладывая в сторону свое шитье, и подходит к ним, складывая обеспокоенно руки перед собой. Сага, что похожа на большую птицу – сову, а не ворону вовсе, – смотрит только на свою сестру. Чудится Витарру, что сестры вновь тайно общаются между собой способом, что неведом обычным людям. Руна бледнеет в одно мгновение, глаза округляются, и падающие на лицо рыжие пряди делают ее совсем уж дикой. Словно бы шерсть встанет дыбом, зашипит она – и обернется кошкой, спасаясь от пурги, которую не видели здесь долгие зимы.

– Что же случилось? – повторяет Йорунн озвученный вопрос, заданный Руной.

Не говори. Не отвечай. Молчи.

Скажет – и не будет никакой надежды. Откроет рот, промолвит хоть слово, и у них больше не будет шанса на то, чтобы хоть что-то изменить. Словно бы предрешено. Как бы он ни бился, ему ничего не подвластно.

«Ты тьма, Витарр, сестра твоя – свет. Однажды один из вас убьет другого».

Из раза в раз, снова и снова, в каждую их встречу Сага говорила ему одни и те же слова. Один из них убьет другого. Возвращение Ренэйст вовсе не к светлому будущему. Оно к смерти.

Медленно разомкнув черные губы, испачканные в саже, Сага выдыхает неспешно, и выдох тот пронзает и без того взволнованного воина тысячей крошечных стрел.

– Вельва умерла, – отвечает она.

И этого оказывается достаточно для того, чтобы всем стало ясно – грядут перемены.

Бледнея, едва ли не оседает на пол дрогнувшая кюна. Ведь решила она, что все беды их позади, и тревожное это знамение причиняет ей боль. Одним шагом оказывается Витарр подле нее, матушку свою придерживает, спасая ее от падения. Йорунн хватается за него, как за спасение свое, глаза закрытыми держит, а после заставляет себя выпрямиться, не покидая, однако, объятия сына. Найдя в себе силы совладать с раздором, царящим внутри себя, кюна приказывает:

– Собирайте совет ярлов.

В доме тепло и пахнет хвоей. Хакон бросает в пламя еловые ветви, и горящая их смола растекается в воздухе, наполняя легкие при каждом вдохе своей свежестью. Она и не вспомнит, как давно ей было так хорошо в последний раз. Сейчас, рядом с ним, тело ее полнится спокойствием, мысли где-то далеко-далеко, а сама она, разнеженная, лежит на постели, устеленной мехом, облаченная в одну из его рубах. Ренэйст уснула почти в то же мгновение, как только они перешагнули порог его дома. Уставшая и изголодавшаяся, лишь только подле Хакона смогла расслабиться она так, чтобы полностью отдать себя в его руки.

Он раздел ее, облачил в свои одежды и трепетно уложил на постель. Сквозь сон она чувствовала его движения, нежные и осторожные, и потому, зная, что это он, позволила себе потерять бдительность. Да и разве подле него должна она чувствовать себя так, словно бы ей угрожает опасность?

Грубые пальцы его с нежностью заправляют короткие пряди волос ей за ухо, и тогда Ренэйст открывает глаза. Они смотрят друг другу в глаза, и губы ее трогает легкая, едва заметная улыбка. Белолунная прижимает руку его к своей щеке, трется нежно о грубоватую кожу, покрытую мозолями; руки Медведя огрубели множество зим назад, стертые в кровь о рукоять верной секиры. Теперь собственные руки ее ничуть не лучше. Раньше лишь подушечки пальцев были грубыми, стертыми о тетиву лука, а теперь сухие и жесткие ладони сменили нежную кожу.

Хакон прижимается губами к виску ее, закрывая глаза.

– Я не хотел тревожить твой сон.

– Не волнуйся, – отвечает она, – за время путешествия я разучилась крепко спать. Твоей вины в том нет.

Слова ее, спокойные обманчиво, заставляют его нахмурить густые темные брови. Берсерк смотрит внимательно на воительницу, кажущуюся такой хрупкой, но лицом к лицу столкнувшуюся с невыразимым ужасом. Смог бы он сам с таким спокойствием говорить о пройденном пути, оказавшись на ее месте?

Ренэйст не спешит рассказывать, что именно происходило с ней все время, когда были они в разлуке. Хакон уверен почти в том, что и не расскажет. Возможно, когда она будет готова, то берсерк сможет узнать хоть половину того, через что ей пришлось пройти.

– Не верится, что ты здесь. Я молил всех богов, живых и мертвых, чтобы они вернули мне тебя. Может, я сам умер и потому смог оказаться подле тебя?

Неспешно садится она на постели и, протянув руки, грубые свои ладони устраивает на его лице, заставляя Медведя посмотреть на себя. Она подается ближе, встав на меха коленями, и прижимается лбом к его лбу, закрывая глаза. Хакон обнимает ее, тянет к себе, прижимая к крепкой груди, и в руках его Ренэйст кажется невозможно крошечной. В хрупком этом теле столько сил и боли, что если бы она смогла овладеть его умением, то и сама бы в зверя обратилась.

– Еще рано умирать, Хакон, – шепчет она едва слышно, устроив голову на его плече. – Я, кажется, только-только познала вкус жизни, и хочется верить, что мое время еще не пришло.

Он не находит, что ответить. Культура их строится вокруг смерти, и фундамент мысли этой на том расположен, что погибнуть нужно с честью. Любого викинга спроси, любого сына или дочь севера – каждый погибнуть желает достойно, в бою. Ренэйст же говорит, что умирать не готова, и он понимает, что и сам того не хочет. Ни своей, ни ее смерти. Теперь, потеряв возлюбленную, он вновь обретает ее подле себя и так остро желает сделать Ренэйст счастливой. Сделать своей женой. Уберечь от любых несчастий и тревог, что только могут встретиться им на пути.

Она смотрит на острые его ключицы, заметные в вырезе рубахи, и лениво оглаживает острые кости подушечками пальцев. Тяжелую голову кладет Хакон на ее макушку, ладонями проводит по спине, и тогда Ренэйст шепчет:

– Видела я Последний Предел. Цепи, настолько гигантские, что взглядом не окинуть. Все видела.

Ощущает она, как каждая мышца в теле его напрягается, каменной становится. Отстранившись, смотрит Ренэйст на лицо его, на скулы, побелевшие от того, как сильно стискивает он челюсти. Хмурится Хакон так сильно, что она и глаз его не видит, а после, собравшись с мыслями, все же встречается с ней взглядами. Улыбается устало, и в глазах его видит Ренэйст отголоски беды и боли, с которыми столкнулся он совсем еще юным.

– Как видела, так и забудь. Нет больше Последнего Предела, и все, что в нем было, тоже мертво. Не хочу говорить о нем, Рена, не принуждай.

Не скажет. Даже если и видела она, откуда он родом, все равно не поведает, что же случилось в родных краях. Да и решает она не давить, не требовать ответа. Ничего хорошего не выйдет, если будет она настаивать. Хакону и без того нелегко пришлось, отголоски боли этой до сих пор звучат в нем. Ей ли не знать, как чувствуются тяжелые воспоминания.

Она до сих пор ощущает запах гари, окутавший Алтын-Куле. Жар песка под ногами, пока шли они по Золотой Дороге. Все это будет с ней, преследовать ее, посещать в те мгновения, когда сама она будет не готова к этим воспоминаниям. Хакон чувствует себя таким же образом, наверняка его ощущения от того, что произошло в Последнем Пределе, схожи с этим. Поэтому она не продолжает задавать вопросы, вместо этого лишь обнимая его крепче.